Элой (СИ)

***

Неслышными, лишенными для него самого всякого смысла шажками он быстро миновал коридор, по узкой и грязной лестнице спустился в подвал и там тщательно посветил свечой, проверяя, нет ли ненужных свидетелей его злодеяния, и, наконец, снова очутился перед дверью комнатенки. Он предполагал, выныривая из своего временного эрманского убежища, исчезнуть далеко на востоке, где его никто не знает, а вышло вон что... Похоже на заколдованный круг. Он бегает по кругу, а внутри - басни, рассказанные фамулусом, очень, надо полагать, схожие с теми, что рассказывали о нем в прошлых его существованиях. Эти басни - плен, они же - его родина, это пленившая его родина, и некуда ему от нее бежать, нечего ему с таким наследством делать на востоке. Другое дело - поискать Елену, объясниться с ней, порассказать ей о случившемся.

В харчевне Элою любезно разъяснили, что харчевник и его дочь веселятся за городом, у них, мол, пикник. Элой тут же вышел за городскую черту, резкую и строго охраняемую. Он еще не знал, что покидает мир, принявший и усвоивший вполне сносную форму, и опасно углубляется в области разброда и едва ли не первобытного хаоса. На большой поляне он увидел жирующую толпу, там, словно над тонкой границей и оттого плоско, вырисовывалось обильное и суетное возникновение странных отпрысков. Граница пролегала, должно быть, между жизнью и смертью, и потому размножение выглядело не только бледным и странным, но и безбожным, отпрыски же те, в которых Бог определенно ничего не вдувал, получали новизну лишь в виде нечеловеческого хищничества, чрезвычайно мелкой души и механического устройства на раскритикованный уже дочерью харчевника буржуазный лад. Там можно было видеть, как разгоряченные мужья, любовники и прочий сброд хватают девушек и с кривой ухмылкой лапают и щекочут их, доводя до истерики, заставляя визжать. Все жрали, пили с бульканьем и громко отрыгивали. В толпе, напуская на себя вид все на свете испытавших и постигших прохиндеев, бродили, толкаясь, парни в щегольских сапожках и широких, свободно болтающихся рубахах в горошек, опытно высматривали девок, которые презрительно поджимали губы и отворачивались, притворяясь, будто не замечают этих развращенных и на редкость соблазнительных кавалеров. Подвыпившие мастеровые и их подружки хохотали во всю глотку, ремесленники, купцы и ростовщики улюлюкали, свистели, извергали вдруг огромные желтые плевки, накрывавшие сморщенных старух, словно бы случайно в этом месте завалявшихся, и затем, приникнув к своим нежным слушательницам, с неподражаемым мастерством сквернословили. Кучно мотались расхристанные, потные солдаты, с топотом вваливались как будто в особый закуток, где в страшной обезличивающей сутолоке, выпучив внезапно глаза и побагровев от натуги, выпускали во все дыры похожие на близкую стрельбу звуки. Шумно отдувались в траве упитанные бабы с положенными одна на другую и словно слипшимися исполинскими ляжками и быстрыми взмахами крошечных вееров отгоняли жару и вонь. Расстройство в этой странной среде и поразительная, потрясающая воображение, при столь очевидном зарождении нового, несогласованность объяснялись отсутствием некой общей формы, а она сама собой не возникает; бесполезная шла пока разбивка на личинки и ячейки, и дробность грозила напрочь рассосать стремившуюся к единству и простоте материю. Мучения, там и сям дававшие о себе знать, словно ничего не значили и никак не помогали делу. Неожиданно совершаясь и мало-помалу нагуливая мировую скорбь, они несколько прочищали мозги, однако ни потребности в спасении, ни сознания, что спасение возможно лишь с возобновлением души, не было ни у кого, и безразличие жутко затвердевало в знойном воздухе как одна из разновидностей судеб мира. Вместе с тем люди, можно было подумать, не могли напрямую произвести нелюдей и вынуждены были прибегнуть к помощи яиц, уже имеющих в высшей степени ладную форму, а чернобородый толстяк в поварском колпаке поднимал вверх на раскрытой ладони большое яйцо и на его примере вдохновенно трактовал устройство абсолютного разума, обнимавшего собой вселенную, с прихватом и ни на что не годных частей. В медленной и бездумной тяге к универсальности доставались из корзинок, карманов и рукавов маленькие, свидетельствующие о тихом уюте яйца и в мозолистых руках харчевников, ремесленников, солдат, кружевниц трескались без лишнего шума, а из трещин с любопытством выглядывали плутоватые глазки. Разве мог предвидеть Элой, ступая на прославленную эрманскую землю, исход скверны из обыкновенных, таких милых на вид яичек? Они ведь смотрелись учениками воскресной школы, стайкой юных послушниц, приведенным в полнейший порядок хозяйством, произведением искусства! А уже насаживались в траве миниатюрные головки на изумительно тонкие и гибкие тела, плелись из жесткого материала туловища, выходившие в конечном счете мясистыми, и неприятно возились по траве из стороны в сторону длинные хвосты. На глазах утолщались, разбухали скользившие и скользившие из трещин, хрустевшие скорлупой существа, и, почувствовав силу, поверив в свое будущее, принимались они извиваться мощно и нагло. Пирующие мужчины и женщины, выстроившись в ряды, пританцовывали, дрыгались, как марионетки.

Под доносившийся из леса тоскливый вой некая прелестная девушка, стоя неподалеку, у тоненькой, стройной сосны, с любопытством наблюдала за беспомощными попытками Элоя сориентироваться в среде, подвергшейся ударам неведомых прежде стихий. Грубое и, может быть, даже страшное зарождение новых людей заставляло шевелиться волосы на голове нашего героя и складываться в толстые морщины кожу его лба. Видя, что зарождаются не те, у кого можно, как бывало до сих пор, находить крепкие достоинства и, разумеется, не менее крупные недостатки, а просто шумящие и скачущие куски мяса, он смешно пугался. А ну как и его зацепит волна чудовищных преобразований и, смяв, подавив в нем волю и богатые ощущения, даруемые гибкостями свободного развития, швырнет на какой-то невыносимо тесный и мрачный путь! Девушка медленно пошла прочь, но, впрочем, ее неторопливость словно приглашала Элоя поспеть за ней. И он уже тоже брел между деревами. В какой-то момент обожгли его большие, широко раскрытые темные глаза, и он замер, робко и покорно, как барашек, заглядывая в их глубину. Одета девушка была бедно, почти неряшливо. Она стояла спокойно и смотрела на Элоя, и точеные пальчики ее босых ног, возвращавших в мир форму, стройность, великолепие, игриво шевелились. Шарлотта, так звали обладательницу шаловливых пальчиков, безмятежно покусывала травинку. Она была та же, что у харчевника именовалась его дочерью Еленой, или почти та же, или как-то больше, чем та, а вместе с тем и вовсе другая. Бормотал что-то Элой. Но силы и разумение чудесным образом вдруг вернулись к нему, он расправил плечи, помолодел, похорошел и молодечески усмехнулся.

Шарлотта как будто предостерегала, предупреждала о чем-то, о каких-то обязательных и, возможно, не очень приятных последствиях их знакомства; в особом роде, едва ли не заклинающе прозвучал ее голос, когда она называла себя.

- Где ты живешь? - вскрикнул Эллой.

Он подумал, что она, пожалуй, все-таки дочь харчевника, а если и нет, то уж как пить из тех порочных женщин, что не только не скрывают легкость своего поведения, но и бессмысленно выставляют ее напоказ. Пусть так, Шарлотта нравилась ему, и он посчитал за пустое ее возможную готовность отдаться первому встречному. Он уже как будто сходил с ума по ее красоте, и оттого ему сладко было воображать ее великой грешницей. Неожиданно он протянул руку, словно думая что-то властно зачерпнуть, однако Шарлотта слегка отшатнулась, уклонилась едва уловимым колыханием тонкого тела и только после этого ответила на его вопрос:

- Здесь, поблизости. Если хочешь, иди со мной.

Они пошли рядом. С наступлением темноты новые люди, все еще по-детски бесновавшиеся в своих ячейках, поспешили скрыться в городе, а лес, лишь только в небе резче обозначились звезды, стал по-своему шуметь и волноваться, как если бы кусты, деревья, звери, птицы заговорили сбивчиво, зашептались в едва ли им самим понятном замешательстве. В разных местах вспыхнули костры, многие огоньки странно перемещались, блуждали между деревьями. Девушка взяла за руку своего удивленного спутника, оба молчали, и Элой терпеливо ждал объяснений, не сомневаясь, что девушке известна причина всех этих таинственных явлений. Впереди вышел на их дорогу голый человек, постоял немного, бросил на них беглый взгляд, сорвался с места и побежал в чащу, высоко над собой держа в руке горящий факел, словно Прометей, похитивший огонь у богов. Рядом с ним, вынырнув откуда-то, смутной тенью заскользила женщина, видимо тоже украденная на Олимпе, нагая, как и он; похищенная, она отнюдь не негодовала на своего похитителя, бежала легко и весело, не то подпевая ему, не то певучей скороговоркой отвечая на какие-то его вопросы. А человек тот, казалось, и впрямь пел. Девственный лес, уже везде наполненный кострами и блуждающими огоньками, эти двое оглашали криками радости, песнью юности и любви.