Мать ветров (СИ)

— Этапы, которые проходит каждая революция, — четко, раздельно повторил историк. Похоже, поэзия видения отпустила его первым. — Я подбирался к ним, Шалом, но в чем-то не был уверен. Спасибо, теперь они видны очень ясно. Тот прекрасный пестрый луг до прихода волков — это первые дни или месяцы революции, первый глоток воздуха, свобода и народовластие. Здесь, у вас, это первые недели крестьянского восстания. Аналогичная веха есть и в истории Корнильона. Но луг — хрупкий и уязвимый. Пиран оказался уязвимым перед лицом голода и аристократов, которые не были заинтересованы в революции. У вас, вы помните, это противоречия в рядах восставших, а потом и предательство некоторых вольных братьев. Потом, собственно, явились волки. Диктатура у нас позволила справиться с голодом, настоять на максимуме цен, конфисковать часть имущества и пустить его на нужды населения. У вас диктатура началась с ультиматума Зоси и казни предателя. В законе о земле тоже есть элементы диктата, работа ЧК... впрочем, мы сто раз обсуждали все эти вынужденные меры.

— А бешеные волки? Откуда они берутся, почему? — возмущенно спросил Эрвин.

— Давайте сначала поймем, что это. В Пиране бешенство началось вроде бы незаметно, выгнали часть комитетчиков, кого-то арестовали. Потом уже облавы, аресты и убийства потянулись чередой. Как мы бежали от повального сожжения, вы помните. Что там творится сейчас... Вроде бы насилие поутихло, хозяйство функционирует исправно, но о какой-либо свободе говорить не приходится. В Корнильоне бесились где-то с год... да, точно, год и плюс-минус два месяца. Дальше у нас конкретика только по Корнильону. У них формально есть парламент, формально у простого люда появились некоторые права, они признаны гражданами, у них есть конституция, но по сути страной управляют собственники. Только если прежде основой власти была земля, то теперь это... кхм... Деньги.

— Марчелло, не пойми меня неправильно, я не сомневаюсь в твоем профессионализме, но деньги существуют не одну тысячу лет, — вкрадчиво прошелестел Шалом.

Историк смущенно потер лоб и улыбнулся:

— Ты прав. Но я пока не знаю, как точно сказать. Я имею в виду не совсем те деньги, к которым мы привыкли, не золотые или медяки. Сейчас попробую объяснить. В Грюнланде это плохо видно, а вот в Ромалии, где в последние годы активно открывались мануфактуры, и в Корнильоне, где этого добра пруд пруди, оно заметнее. В Лимерии, кстати, тоже, просто тамошняя революция прошла так быстро и странно, что ее трудно разглядеть. И в этих странах правят бал как раз те, кто владеет фабриками, мануфактурами... Еще я подозреваю плантации Бланкатьерры, очень уж они отличаются от земель наших аристократов. На них трудятся либо рабы, либо наемные работники, а не крепостные крестьяне. Но вернемся к собственности. Как собственник распоряжается землей? Он на определенных условиях позволяет крестьянам возделывать эту землю, а потом сдирает с них либо продукт, либо деньги. Соответственно, деньги он тратит на те или иные товары. То же самое с крестьянином или ремесленником, которые приносят свои товары на рынок. Продают, а на выручку покупают другие. Товар превращается в деньги, чтобы потом превратиться в товар.

— Да, для этого и нужны деньги — чтобы что-то на них купить, — недоуменно обронил Эрвин.

— Или чтобы получить еще большие деньги, — заметил Марчелло.

— Как?! — хором изумились оба супруга.

— Как — это еще предстоит выяснить. Но цифры, подобранные Хельгой, врать не могут, она слишком дотошный исследователь, и я ей верю. В то же время, я сам проследил несколько фактов по Корнильону с Бланкатьеррой и динамику Ромалии. Ну, и кусочек Лимерии прихватил. Владельцы фабрик и мануфактур, разумеется, богатые люди, но они не сидят, подобно аристократам, на своих богатствах. Знаете, Милош подбросил мне фразу, слышанную сначала в Сорро, а после уже и в лимерийском порту. «Деньги должны работать». В производство вкладываются деньги, чтобы получить еще большие деньги, которые снова можно вложить, в это же или любое другое производство. Деньги работают, крутятся, идет развитие. Сравните бурное развитие Ромалии за последние годы и откровенную отсталость Грюнланда.

— Крутятся... Как ветряная мельница. Как бешеная мельница, — тихо промолвил менестрель. — А в жернова попадают люди.

— Да. Наверное, неспроста после отъезда Милоша рабочие на фабрике Сорро планировали забастовку, — невесело хмыкнуло историк. — Кажется, понятно, откуда берутся бешеные волки.

— Но сначала они все же волки, — напомнил Шалом. — Волки — революционеры, этот фрагмент видения я читаю без подсказок. Но часть революционеров заинтересована в революции, чтобы самим стать новыми собственниками, как это было с вашим Анастасио Медным и, вероятно, погрызенным Хельгой Фелисиано.

— И они вырезают другую часть. Тех блаженных, которые хотят свободы, равенства, братства, — Эрвин рассеянно пробежал пальцами по ладони мужа. Повернулся к Марчелло: — Ты сказал, что поначалу никто не догадывался, что происходит с вашей диктатурой. Удобно, правда? Разве мы бешеные? Нет, мы такие же, как вы, мы волки, мы революционеры, а все, что мы творим — ради нужд нашей революции!

— А на деле — это уже контрреволюция, — согласился Марчелло. — Бешеные расправляются с противниками, чтобы не мешали овладеть собственностью, потом прибегают шакалы и делят добычу как придется. И в конце концов новая диктатура, открыто контрреволюционная, упорядочивает этот процесс*.

Все трое переглянулись и замолчали. Увлекательная интеллектуальная игра, шарада, загадка, попытка свести воедино разрозненные клочки знаний угасла, уступая место пониманию. Вечер окончательно завладел городом, и огоньков становилось больше, больше. Внизу, среди россыпей снежного серебра, и над головами — светом серебряных звезд в прорехах облаков.

Сейчас там, в домах, собираются за столами семьи. О чем говорят? У кого-то был интереснейший день в университете, кто-то оплошал на работе, кто-то, наоборот, добился того, к чему шел уже давно. Обнимаются, ссорятся, мирятся. Шалят, грустят. Влюбляются и теряют любовь. Живут. Живут не в роскоши, порой затягивают пояса, порой трудятся на пределе своих сил. И все же Республика дышит, дышит не абсолютной, но вполне ощутимой свободой. Свободой не гнуть спину перед барином, выбирать стезю по душе и не лишь для прокорма, но для радости, учиться читать, жить с любимым человеком и рожать желанных детей, зная, что им доступны и врачи, и школа.

И эта Республика, этот юный, неловкий, розовощекий младенец, хрупкий и одновременно сильный, как сказочный богатырь, — эта Республика обречена.

Они не сокрушались о том, что их, волков, однажды порвут в клочья бешеные. Эрвин и Шалом были слишком старыми бойцами, чтобы дрожать перед лицом неизбежной смерти, а Марчелло уже пережил подобное. Стрела в плечо, бегство из Пирана. Он не погиб лишь потому, что Али отбил вторую стрелу, а толпа самоотверженно прикрыла раненого.

Но их дети, Вивьен, Радко... Их живой ребенок**, Республика... Живые люди там, где мерцают огоньки мечтаний, надежд — они обречены?..

— А изумрудное небо все-таки было в твоем видении, — упрямо прошептал Эрвин, крепко обнимая со спины супруга.

— Было. Значит, мы должны понять, что сделает это небо возможным. И мне необходимы для ворожбы новые данные, — отозвался Шалом.

— Как минимум, до прихода бешеных у нас есть наша собственная, революционная диктатура, — заметил Марчелло. — Давайте хотя бы прикинем, что мы в состоянии сделать на этом этапе, а потом поделимся с нашими.

Из приоткрытой двери кабинета лился теплый свет. Милош не удивился. У него частенько работал кто-нибудь из близких и товарищей, даже если не было непосредственной нужды в материалах экспедиции или его знаниях.

В какой-то мере он связывал эту неизменную обитаемость своей научной кельи с тем, что только у него и был отдельный кабинет. Где еще уединиться в переполненном университете? Но к вечеру аудитории пустели, и даже в читальном зале освобождались укромные уголки, однако гости неизменно захаживали именно к нему. И Милош, вспоминая нежное воркование своей голубки о том, как с ним хорошо и спокойно, не без удовольствия признавал: по нему скучали, его ждали, его любили и полюбили. Это не оправдывало потерю. Разве сравнима потребность в любимой — и в матери, в ребенке — и в братьях, в одних и других друзьях? Не оправдывало, зато делало разлуку не напрасной.