Мать ветров (СИ)

— Неужели правда? — ахнул Арджуна и с интересом уставился на друга, который торопливо смывал с пола выразительную кляксу.

— Чего правда?

— Что ты отвык материться. Удивительно. Почему бы вдруг?

Саид отжал тряпку над рукомойником, прикинул, что и так сойдет, и подошел к окну. Второй подозреваемый под чутким надзором конвоира с маниакальной тщательностью обметал у порога снег с сапог.

— Ты, когда после Шварцбурга в полубреду валялся, как-то обмолвился, что тебе неприятно.

Утренняя тишина читального зала казалась мягче и глубже из-за того, что за окнами величаво падал снег. Шалом, медленно привыкавший к условиям работы в городе, тем не менее успел отметить особенное очарование библиотеки в те дни, когда снаружи накрапывал грустный дождик или же вились белые хлопья.

За столиком у очага Марчелло поспешно пролистывал рукопись. Чайник, видно, недавно снятый с огня, выдыхал тонкую струйку пара, но историку было не до заварки. Ничего, Шалом и сам справится.

— Доброе утро. Успеваешь до лекции выпить со мной трав? — прошелестел чародей — голосом и ароматным мешочком.

— Доброе! Нет, прости, мне бежать пора, — Марчелло с явным сожалением покосился на чайник и сунул рукопись Шалому. — Посмотришь? Тут Корнильон после революции и анализ последних сведений из Ромалии.

В воздухе веяло листьями смородины и малины, горечью догоравших поленьев и свежими чернилами. Шалом проводил задумчивым взглядом крупную фигуру историка. И когда неуклюжий книжный мальчик научился двигаться с уверенностью большого, сильного зверя? Чародей растроганно улыбнулся — и поймал себя на мысли, что заразился от своего супруга сентиментальностью. Он точно так же, как и Эрвин, частенько с умилением стал поглядывать на своих молодых товарищей.

В читальный зал изредка кто-то заходил, чтобы вскоре покинуть его. Основной наплыв посетителей случался во второй половине дня, после лекций, и у Шалома было в запасе много часов спокойной, неторопливой ворожбы. Он со вкусом разложил на столе свои старые записи, то и дело вновь вешал чайник над огнем и безмолвно колдовал над словами, выискивая в строках и между ними незримые знаки.

Строгие символы аккуратными рядами рассаживались на бумаге. Марчелло и сам по себе привык излагать мысли довольно ясно, а после того, как с ним повозился Эрвин, из текстов окончательно ушли туманные и тяжелые обороты. С этой честной, порой грубоватой прямотой Шалому работалось приятно и легко.

Последний знак обрел свое место в ряду собратьев, и чародей мягко потянулся, выгибая уставшую спину.

Вдруг замер. Тряхнул головой, отчаянно силясь прогнать увиденное. Вновь посмотрел на стройные последовательности символов. Все осталось как прежде.

По шее и спине тонкими змейками заструился холодный пот. Сердце подскочило к самому горлу, страницы расплылись перед глазами. Шалом стиснул кулаки, тщетно пытаясь унять ужас и панику, но нет, знаки не лгали, он почему-то точно знал, что не лгали...

И все-таки бросился перепроверять. Лихорадочно просматривал страницу за страницей, ну же, ну же, где-то непременно должна застрять ошибка!

Ошибки не было. Ласковый уют читального зала обернулся тленом разоренного могильника.

— Шалом? Шалом, что случилось?

Он не сразу даже понял, что это Эрвин, спасительный Эрвин крепко сжимал его плечи. Только вот сегодня спасти не мог.

Чародей обессиленно откинулся в объятия мужа.

— Свет мой, что же ты там увидел? — зашептал Эрвин, заботливо целуя его ледяные пальцы.

— Я увидел будущее.

… если физик может поставить лабораторный эксперимент, логик — мысленный эксперимент, поэт — эстетический или лингвистический эксперимент, то в области социальных наук установление истины возможно только в форме социального эксперимента. Отсюда — революционная (в политическом смысле) роль интеллигенции, сплав интеллигенции с революцией. <...> Интеллигент <...> — это агент будущего в настоящем (прошлом), поскольку он является представителем уже неиндустриального способа производства — такого, какого еще нигде нет <...> Этот способ производства, как мы все знаем из Маркса, основан на знании, знание при нем выступает в качестве непосредственной производительной силы.

Александр Тарасов. Письмо либералу-шестидесятнику

====== Глава 5. С открытыми глазами ======

Где-то в коридоре нарастал упрямый неумолимый гул. Будто предвестник надвигающейся лавины — или же того, что через миг в лоб врежется увесистая бронзовка.

— Скоро здесь будет как на базаре в урожайный год, — заметил Эрвин. После пар студенты частенько набивались в читальный зал, откуда их выгонял к ночи университетский сторож. Менестрель осторожно тряхнул безмолвного супруга за плечо: — Давай поговорим в другом месте?

— Да... Где? — рассеянно ответил Шалом, все еще пребывавший во власти своего видения.

— Снег затих. Идем на крышу? Собери бумаги, а я оставлю записку Марчелло.

Пока чародей послушно, марионеточно складывал свои заметки, Эрвин нашел на полочке с разномастной общественной посудой кувшин, залил остывшей водой травы и набросал на желтом листке несколько слов для историка.

Они покидали читальный зал, протаптывая тропинку сквозь лавину. На заре основания Блюменштадтского университета никто и предположить не смел, что спустя каких-то три-четыре месяца просторное, по меркам приграничного городка, здание затрещит по швам. Ведь здешние дипломы не признавали, само собой, в Грюнланде, смутно не гнали взашей в Ромалии, но там как кривая вывезет, а с Иггдрисом, Лимерией и Саори молодая Республика банально не успела наладить отношения. Конечно, к первому выпуску все могло измениться. Как в лучшую, так и в худшую сторону.

А люди шли. Местные самородки, коим не хватало титула, звонкой монеты, а то и свободы от семейных обязательств, чтобы учиться в Йотунштадте или в Пиране. Ученые из Грюнланда, которым, как в свое время историку «Детей ветра» Янеку, в конец опротивела косная, заплесневелая, осиянная Милосердным Пламенем система образования. Беглецы из Ромалии, а сколько их оказалось, самых честных, самых искренних, самых последовательных революционеров... Разве чуть меньше, чем полегло в родных краях.

Шли и учились. Подрабатывая по вечерам, засыпая на лекциях. Принимая помощь всей семьи. Перебиваясь с хлеба на квас. Не зная наверняка, надежно, прочно, что годы, проведенные в университете, станут залогом сытости и уверенности в завтрашнем дне. Настоящие безумцы.

Собственно, у дверей читального зала кто-то заспорил, кто-то ответил, и сквозь это сумасшествие Эрвину и Шалому кое-как удалось выбраться к лестнице.

Мышастое небо свернулось над городом в мягкий, дышащий клубок. Белый уютный пухляк завалил всю крышу. Каменные изваяния святых зябко кутались в шубки и печально смотрели на студентов во дворе, которые закидывали друг друга снежками. Блюменштадт неспешно зажигал восковые и масляные огоньки.

Супруги слышали от молодых товарищей, как прекрасен город с высоты университетской крыши, но сами пришли сюда впервые.

— Шалом, — впечатлительный менестрель растерял почти все свои слова и сумел вышептать лишь одно-единственное.

Чародей молча склонил голову на плечо мужа и выкинул из головы все тревоги. Хотя бы на несколько ударов сердца, одного на двоих. Мягкий снег лежит под ногами, а у самой щеки — шелком седых прядей. Огоньки молодости и масляных ламп подмигивают снизу. Близкого серого неба можно коснуться рукой.

А потом он все-таки сказал, вспарывая зловещим шелестом безмятежность снежных сумерек.

— Республика обречена.

И небо не рухнуло, и снег не обратился лавой. Эрвин смотрел спокойно, грустно и задумчиво. А ведь когда-то, в Пиране, вздрагивал и боялся.

— Расскажи подробнее. Подумаем, что можно сделать, как нам быть.

Знаки сидели на страницах с видом наглого, мудрого воронья. Они сверкали черными бусинами глаз, раскрывали клювы, с которых свисали чьи-то внутренности, и насмешливо каркали. Да что вы можете сделать, люди? Бумага отливала нездоровой желтизной кожи человека, умершего от порчи тела. Неужели и в теле их Республики, пусть еще неустроенной, пусть бедной, но цветущей и свободной, медленно, неслышно зрела болезненная опухоль?