Мать ветров (СИ)

Да приди же в себя, чародей! Эрвин, твой мягкий Эрвин не дрожит и не впадает в панику! Приди в себя — и читай.

Символы задрожали, заскрежетали клювами и выдохнули в лицо магу череду видений.

Тишину зимнего вечера сменил говор теплого летнего дня, сбрызнутого предчувствием дождя. Зеленые жестковатые травы шуршали, терлись друг об друга — и о грузные камни развалин. То ли бывшая крепость, то ли разрушенный храм. В такт этому шороху стрекотали кобылки. В одном из углов, где когда-то был очаг, разрослась душистая сныть, и над белыми крошками соцветий кружили пчелы. Хотя на самом деле пчелы летали повсюду. И бабочки, огненные, голубые, узорчатые, траурные — всякие, аж в глазах рябило, как и от желтых, белых и лиловых цветов. На обломке колонны, горячем от солнца, дремали две крупные изумрудные ящерицы. В тени поваленных друг на друга ржавых створок ворот застоялась единственная лужа, в которой поквакивала лягушка. Ворча и скрипя, вразвалочку топала по своим делам стайка куропаток.

Остаться бы здесь, в этой привольной дреме, отдаться бы легкому ветру, шорохам, запахам, бликам, да только плыли над лугом хищные тени, и веяло не пойми откуда сладкой гнилью. И мышиным запахом гориглава. А вдруг все же есть надежда? Ведь лечит же порою гориглав порчу тела.

Лягушка особенно широко, неловко разинула пасть — и плюхнулась в лужу бездыханным склизким комком. Хищная тень резко упала на обломок колонны, и в глазах оставшейся на камне изумрудной ящерицы блеснули слезы. Но накатывало что-то еще, жгучее, ядовитое, будто дыхание василиска, и обугленные тельца бабочек сухим дождем падали на посеревшие цветы.

И пришли волки. Много крупнее обычных волков, спокойные, молчаливые. В сплошной стене бурного, благодатного ливня, который разогнал по углам все живое, они казались невозмутимыми изваяниями, но едва заметные движения ушей и алые всполохи в умных янтарных глазах выдавали их скрытую мощь. Когда солнце осторожно выглянуло из-за туч, и над руинами заискрился двойной мост радуги, звери неторопливо побрели кто куда. Одни скрылись в мокрой траве у самых стен, другие легли на камни, устроив морды на вытянутых лапах, третьи и вовсе покинули развалины. Хищные тени по-прежнему парили в небе, но не срывались вниз.

Постепенно луг наполнялся прежней суетой, только сдержанной, приглушенной. Кто внушал больший страх, тени или волки? Серые стражи не охотились на куропаток, не ловили незадачливую зазевавшуюся полевку, но время от времени уходили. А когда возвращались, их великолепные клыки были красны от крови.

И вот один из волков пришел, но с клыков его стекала не кровь, а белая пенная слюна. Странное бешенство. Он не казался ни измученным, ни напуганным. Он спокойно выпил воды из лужи, в которой по-прежнему плавал трупик лягушки, схрустел заодно лягушачьи косточки и вполне дружелюбно оскалился, кивая своим собратьям. Те переглянулись — и кивнули ему в ответ. Лишь у двоих шерсть на загривке встала дыбом. Гнилью и гориглавом пахло все ярче.

После появились другие бешеные. Из тех, что уходили, и новые, более мелкие и ловкие. Такие встречались в южных степях, и, кажется, их звали шакалами. Днем ничего не менялось, лишь солнце палило безжалостнее, и редкие дожди не спасали молодую зелень от зноя. Зато за руинами стен тяжело, вкусно покачивалась на ветру пшеница. Ее зерна впитывали в себя солнечные лучи, и вдалеке лилась красивая, сдержанная песня жнецов. Если не оглядываться на выжженный луг, если не видеть оскалов бешеных волков, то глаз радовался, взирая на бескрайнее золото злаков и высокую чистейшую лазурь неба.

Но упрямое сердце скучало по зеленому.

Не все серые стражи роняли на сушь хлопья пены. Иные по-прежнему щерили окровавленные зубы, иные перестали уходить. Кто-то пропал. Бесследно.

А однажды ночью над камнями и полями поплыл дикий, страшный, пробирающей до самых костей и корней вой. Он впивался в темный душный воздух несмолкающим аккордом, но слышны были и другие звуки. Кто-то рычал и огрызался, кто-то скулил, униженно и покорно, кто-то визжал так, будто из него жилы тянули по ниточкам.

Когда взошла розовая нежная заря, посреди руин не осталось ни одного здорового волка. В ржавой траве лежали трупы. С разорванными глотками, разодранными животами, черепами, разбитыми о камни. Над слипшейся шерстью, стеклянными глазами и еще теплыми внутренностями сыто гудели мухи. Бешеные бродили меж тел бывших собратьев, и алая пена наполняла их пасти. Шакалы довольно урчали, обгладывая волчьи кости. Лишь изредка схлестывались друг с другом за особо лакомый кусочек.

Песня жнецов звучала совсем близко, и зрелые золотые колосья мягко падали под ударами серпа. Другие жнецы тоже пели, собирая свой собственный урожай.

Вскоре от побоища не осталось и следа. Как и от развалин. Камни сложили в постройку, которая была намного меньше прежней, но вполне прочной, а возле нее, как грибы после дождя, росли смешные лачужки. Шакалы то дрались за клочки земли, то, урча и повизгивая, делили их вполне мирно. Бешеные пропали — может, укрылись в каменном доме, может, отправились в другие края. Резкий дух гориглава ушел, и воздух стал одуряюще сладким. Он благоухал сдобными булками, пирогами, сивухой и падалью. Сжатое поле ощетинилось иглами стерни, а куропатки, бабочки и цветы больше не расцвечивали луг. Как и пчелы. Лишь собранный ими мед бродил в бочках.

Как-то раз шакалы, пьяные от самогона и медовухи, решили раздобыть совсем другого пойла. Горланя разнузданные песни, они потрусили от каменных стен к лачугам, и кровь теперь уже текла среди бела дня.

Хищные тени кружили все ближе и ближе к земле, а из ворот каменного дома вышли разжиревшие бешеные волки.

Шакалы, поджав хвосты, присмирели. Они больше не пели пьяных песен и не рвали глотки без разбора.

Они рвали глотки тем, на кого презрительно указывали обрюзгшие морды бешеных.

Черные тени рухнули на землю, и мир провалился во мглу.

— Это все? — почти ровным тоном уточнил Эрвин. Марчелло, который поднялся на крышу в самом начале рассказа, кивком поддержал вопрос.

— Ты полагаешь, должно быть что-то еще? — задумчиво откликнулся Шалом.

— Образы подсказывают. Посреди всей этой оргии, которая началась с прихода бешеных... или даже с теней, происходит и другое. Пчелы собирают мед, волки призывают дождь, созревает пшеница, строится дом, пусть и один-единственный. Возможно, это мечтательность поэта, но, думается мне, оно должно к чему-то привести... может к чему-то привести.

— Кое-что есть. Но зыбкое, эфемерное, — медленно проговорил чародей. Присел на скамейку, принесенную Марчелло, опустил подбородок на сцепленные в замок руки и прикрыл глаза. И решился: — То, что я вам рассказал, является непреложным и неизбежным. Как вы догадываетесь, это те этапы, которые проходит каждая революция. Но дальше, сквозь мрак, проступает нечто... Я не знаю и не вижу, случится ли оно или нет, мираж это, мечта или действительное будущее.

— И все-таки? — не унимался менестрель.

— Все-таки... Я смутно вижу, как тьма рассеивается. Черные клубы тают, обнажая небо. И это небо... Оно удивительное. Изумрудное, и нет, любовь моя, это не просто красивое слово, выуженное из твоих песен или песен Марлен. Помнишь то колье из Шварцбурга, которое передали в казну Республики? Помнишь, как нас поразил самый крупный изумруд — ощущением глубины, бесконечности в лабиринте граней? Так и это небо. Оно густое, и ясное, и темное, в него можно упасть, закутаться, оно манит колдовской зеленью и в то же время оно невинно, как первая весенняя поросль. А в небе парят птицы. Не те хищные тени. Я вижу зарянок, жаворонков, лебедей... Воробьев и соколов, но это другие воробьи и соколы, они не враждуют друг с другом. Еще я вижу рукотворных птиц, подобных той, которую мы знаем по чертежам Артура.

Эрвин и Марчелло завороженно вглядывались в матовую черноту глаз Шалома, словно надеясь найти в ней изумрудные переливы и очертания гордо расправленных крыльев.