Элой (СИ)

- Послушай, к черту Хрума, слушай только меня.

- Но Хрум усвоил рукопись, которая - источник.

- Если у тебя возникают вопросы, обращайся с ними ко мне, а не к какому-то Хруму. Например, вопрос о происхождении детей у тех островитян, вычеркнувших из своего обихода плотские сношения, - откуда дети? А из пробирки, эрмано. Значит ли это, что братья-сестры, как первые, так и последовавшие за ними, в действительности вовсе не родичи? Нет, не значит. Писи, каки и все прочее надобное для зарождения - из Отцова нутра. Вот мамаша - да, та неизвестна, но это не проблема и принципиального значения в себе не заключает.

- Хорошо, пусть так, - замахал руками Элой, - но в таком случае харчевник даже больше брат, чем папаша, и по отношению к моей сестре Милагрос ты кое-что значишь. Все люди братья и сестры...

Рассказчица возмущенно прервала рассуждение своего друга:

- Чепуха! С эрманцами у нас нет ничего общего. Будь Куке и впрямь эрманцем, как он пытается в этом убедить, я бы первая плюнула ему в рожу.

- Тогда объясни мне, почему Хрум, отнюдь не участник этой истории, знает о ней, я же, по твоим словам - активный участник, только вынужден выслушивать ее пересказы от других, не зная при этом ровным счетом ничего.

- Эрманцы восстали на стабильность папы и Рима, смехотворно бросая в них свои чернильницы и мечтая забросать париками. Они убрали заслоны, пропуская мутные потоки ересей, сомнительных фактов, нечестивого шутовства, авантюристов, карикатурных людишек. Ринулось тут все, начиная с пустого острословия, торгашей, плутней, гадких болезней, пустоголовых мечтателей и кончая безграничным очковтирательством. Материальное, тварное, бытовое смешалось с вымыслами идеального порядка и сыпавшимися отовсюду выкрутасами вожделений, разносчики эпидемий, снуя крысами, как в вату завернулись в чаяния справедливости, сами хрусталем зазвенели среди безответственных заверений в любви. Но не одни воздушные замки рушились и призраки таяли в предрассветной мгле зарождающегося понимания непоправимой беды. Задевались, а задетые - ломались легко, и подлинные основы, добытые за века, а теперь подвергавшиеся смертельной опасности - в связи с поднимавшей голову буржуазией, пока еще мелкой и производившей впечатление наносной. И в той же мелкобуржуазности много вертелось подобных твоему другу Хруму ловкачей. Наш недавний предок и брат, прослышав о таком печальном состоянии дел, оседлал свою старую клячу и помчался на битву, но не выпутался из миражей, порождаемых расхожими в его краях домыслами. Не помогали и костры, там и сям разводимые инквизицией. Властители дум, затеявшие здесь этот эпос, воображали, что нечисть, прокатившись мимо, исчезнет навсегда где-то дальше во льдах, но вместо того очаги болезни образовались прямо в их головах, и началось брожение внутри организма, который прежде был хоть и так себе, но все же ничего. Белые некогда лица почернели, глаза, круглые как у сов, превратились в щелочки, голоса истончились, и заблеяли, запищали особо мерзкие эрманцы, будто евнухи. И сгинула казавшаяся настоящей и устойчивой эрманская земля, как обры, как Помпея, как пресловутая Атлантида.

- В более раннем примере на Рим и его императоров восстали рабы, пришлецы и другие нездоровые силы, - заметил Элой. - И пусть брехня, что после стало только лучше, Рим все же как стоял, так и стоит.

- А Хруму просто повезло, он съел книгу, и это вывело его на путь просвещения. Ты же и среди всех этих сокрушающих мир коллизий в принципиально другом положении, ты - прежде всего одно из исторических воплощений Старшего Сына. И это уже кое-что. Я тобой довольно-таки крепко горжусь.

- Что-то мешает мне осознать себя... или хотя бы поверить...

- Время от времени посещая эту юдоль слез и проживая свою очередную жизнь, ты можешь даже и не подозревать, кем на самом деле являешься. Совсем плох в этом смысле фамулус эрмано Куке. Он вообще, похоже, склонен к нездоровому прозябанию, готов прожить жизнь дураком, слепцом, карикатурой на самого себя. Он и слышать ничего не желает об острове, Отце, изгнании и прочих вещах и явлениях нашей подлинной и, разумеется, священной истории.

Элой, недоумевая, лихорадочно почесывал то бок, то затылок и, приподнимая с подушки голову, простодушными глазками высматривал загадочный облик того, что у эрманы с равным успехом оборачивалось и твердой, подавляющей правдой, и незатейливой, как будто беспричинной, выдумкой.

- А с какой стати считается известным или вообще доказанным, что мы, умирая... ну, ты да я... затем рождаемся снова и при этом остаемся прежними, даже если не ведаем об этом или не желаем принимать это в расчет?

- Это так есть, только и всего.

- Может быть, - произнес Элой задумчиво, - бывает и так, что параллельно рождается сразу несколько братьев-сестер, и Хрум - мой Младший Брат наряду с фамулусом Куке.

- Глупо! Все равно как допустить, что я и скормила твоему Хруму книгу.

- Но сам факт существования книги...

- Он ни о чем не говорит. Я ее не читала.

- А ты умеешь читать?

- Не хуже тебя.

- Моя сестра Милагрос читала по слогам.

- Если та книга действительно существует, ее мог написать какой-нибудь неуемный фантазер или похититель чужих идей.

- Если он вообще умел писать. Когда книга съедобна, невольно возникает подозрение, что ее готовили не тем способом, каким обычно пишутся книги...

- Вряд ли стоит ломать голову над этой загадкой. Нет книг, стоящих моих ласк, даже если я при этом думаю о другом парне.

- Я, может быть, излишне тороплив, но все же позволю себе предварительный вывод... - вымолвил Элой каким-то странно дрожащим голосом. - Хрум, помнится, полагал, будто в книге... он съел книгу, понимаешь... все эти братья-сестры пишутся с большой буквы. Хрум ничего не предлагал в связи с этим, а я предлагаю употреблять с маленькой...

- Зачем?

- Так яснее будет, что в этой истории все-таки много вздора. Много лишнего, наносного, неуместного...

- Ты предлагаешь словно песком присыпать, даже засыпать вовсе, образуя бархан, а по сути - пустоту, в которой и затеряются наши имена. Жизнь это умеет. Но не будь дурнем. Это в жизни много вздора, а еще больше в том, как люди ею пользуются. Достаточно взглянуть на нашего братца Куке. Все мои попытки просветить его кончились провалом, а ведь нам с ним практически положено и, можно сказать, предписано закрутить роман. Казалось бы, как можно - выкручиваться и тем самым избегать продолжения начатой на острове линии поведения? Но ему дела нет до всего этого, он и знать меня не хочет, и в этом моя драма. Я уже много слез пролила. Дай платочек... вон там возьми... дай-ка поскорее, у меня из глаз потекло, из носа... О горе, о беда! Я тоже могла бы прожить эту свою жизнь в неведении, как ты и как этот дуралей Куке, и тогда я спокойно спала бы себе с тобой, а на заносчивого Куке плевала бы с высокой колокольни. Но, увы, я, какой я предстаю в этом своем воплощении, слишком многое знаю, и... Бремя особого рода ответственности... Вот, сижу, хлюпаю носом... А на слабых моих плечах миссия, от которой нам троим из века в век никуда не убежать. Поэтому не могу не наседать на Куке, склоняя его к любовной интрижке. Наподдала ему однажды, изуродовала до неузнаваемости, а он ни в какую. Не пасует, не смиряется, сволочь, так что я в отчаянии и с горя пью, как торговка овощами. Я сплю с кем ни попадя, но все мои мысли только о нем, о глупом фамулусе, вбившем себе в голову, что он будто бы непременно должен добыть философский камень.

- Но ведь случается у тебя и жизнь, когда ты не пьешь и не спишь с кем-либо из братьев?

- Случается, но она словно и не в счет, такая жизнь. Это пустая, обывательская жизнь...

Элой перебил взволнованно:

- А когда все же спишь... разве это не становится проблемой? Ну, скажем, нравственной... Я вот как поставлю вопрос, я вот что хочу сказать: если мы действительно братья-сестры, как ты утверждаешь, то связи эти любовные, шашни эти, что они, как не инцест, преследуемый церковью и просто людьми доброй воли?