Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

Квачи раскланивался и с улыбкой благодарил. Затем повернулся к оркестру и подал знак. Оркестр грянул огненную "Марсельезу". Опять все вскочили и вытянулись.

— Вив ля Франс! — громко крикнул Квачи.

— Вив ля Франс! Вив ля Франс! — громом откликнулся зал.

— Прошу передать оркестрантам триста франков и дюжину шам­панского! — велел Квачи метрдотелю.— А тех, кто оказал нам честь и прислал подарки, отблагодарите вдвойне: дам цветами, а господ — отборными винами!

И вручил склонившемуся в почтительном поклоне метрдотелю стопку визитных карточек с золотой вязью на русском и французском:

"Князь Ираклий Багратион-Мухранский флигель-адъютант императора Всероссийского"

Расселись и стали есть и пить.

Вдруг Квачи вздрогнул. В углу зала он заметил горящие, как уголь­ки, глаза, которые точно отравленные стрелы пронзили его сердце.

— Мадам Ляпош!.. Бесо, Седрак!.. Мадам Ляпош!..

Они узнали друх друга, улыбнулись. Их взгляды не просто встре­тились — столкнулись; и столкнулись их сердца.

— Седрак зови ее скорее сюда, не то... Живо!..

Через пять минут Седрак доставил полуобнаженную, словно вы­точенную из слоновой кости Лизет Ляпош.

Открылась старая рана, закровоточил затянувшийся шрам, занял­ся присыпанный пеплом огонь и запел иссякший было фонтан прер­ванной любви и неутоленной страсти.

Они ломали руки, горько упрекая друг друга и вспоминая одес­ское прошлое.

Затем Квачи спросил:

— У этиль вотр мари? (Где ваш муж?)

Лизет сокрушенно вздохнула:

— Иль э мор мон ша. (Умер, котик.)

— Вах, это он здорово сделал, верно? — заметил Седрак.

— Плохо только, что так поздно сообразил! — откликнулся Квачи.

Медленно стали набирать высоту — выпили, захмелели.

И вот уже пиршество в разгаре... Все как в Петербурге...

Хрустальные люстры играют тысячами граней.

Нежно позвякивает севрский фарфор.

Замороженное в серебряных ведерках шампанское брызжет золо­тыми искрами.

Шипит и пенится янтарно-медовый кюрасо-шипр.

Мускаты и бенедиктин, бордо и бургундское переливаются и иг­рают всеми оттенками багрянца и золота.

В бокалах баккара голубым пламенем полыхает шартрез.

Золотятся груды экзотических плодов.

На белизне скатертей щедро рассыпаны матово-румяные персики, синие сливы, изумрудный, янтарный и лиловый виноград. Вперемеш­ку с ними — редчайшие розы, гортензии и орхидеи.

Пунцово распластались омары и крабы.

Поджаренная дичь выпятила розовые грудки и бесстыже задрала аппетитные окорочка.

Повсюду в зале обнаженные плечи и спины, и обтянутые паути­ной чулок точеные длинные ноги.

Живописно перемешиваются парча и атлас, бархат и гипюр. Вос­хищают взор роскошные кружева.

Агатово-черные, золотисто-каштановые, рыжие, соломенные и светло-русые волосы вьются локонами, курчавятся, шелковисто спа­дают на плечи.

Загадочно-дразнящей лаской щекочет ноздри аромат духов.

На эстраде сменяют друг друга француженки, итальянки, испан­ки. Под треск кастаньет сходит с ума фламенко, неистовствует чар­даш, кокетничает мазурка, бесстыже вихляет кекуоки, и обнажается чувственный танец живота.

А вот и канкан — ватага девиц, задрав подолы, дружно вскидыва­ет ноги: шуршат юбки, мелькают ляжки и ослепительное кружевное исподнее.

Мужчины и женшины сплелись в объятьях и, опьяненные запахом и плотью, бездумно плывут в волнах танца.

Слышится взволнованный шепот, двусмысленные остроты и воз­бужденный женский хохоток.

Зал прорезает молния горящих желанием глаз.

Волнуется обнаженная грудь. На влажно-алых губах и жемчужно­влажных зубах дрожит отблеск распаленного желания.

Рычит и скалится багряный зверь — зверь блуда и похоти со вздыбленной гривой окровавленной пастью и острыми клыками.

Точно Содом полыхает зал в неукротимом пожаре животной страсти и греха.

И Квачи шагнул в этот пожар, оседлал багряного зверя, ринулся в дурманные волны, в мутный омут разврата и блуда и недели две тонул, захлебывался и сгорал в нечистом огне.

Все повидал и всего отведал: рай и ад, подвалы апашей и убежи­ща шлюх, пригородные сады и тайные дома свиданий, продажную лю­бовь и случку, которой через замочную скважину упивались немощ­ные евнухи и сутенеры.

И в столице мира Квачи видел и осязал лишь блудницу на звере багряном — голую, с задранными ногами,— бесконечную вакханалию похоти и веселья, роскоши и наслаждения. И уверовал по недомыслию, что весь этот красавец город, вся страна французов точно так же проводила свою жизнь и так же тратила силы...

Сказ о возрождении старой любви и о зарождении новой

На пятый день по приезде в Париж Квачи был приглашен Исаа­ком Одельсоном в Латинский квартал, где у него была маленькая, уютная квартирка.

Принарядившаяся Ребекка полыхала от радостного волнения. За пять прошедших лет она чуточку пополнела и еще больше похороше­ла.

Квачи и Реби говорили о прошедших годах, глазами пожирая друг друга.

— Обещали втроем.

— Моя племянница Рахиль работает очень далеко,— пояснил Иса­ак.— Потому там же и обедает, а сюда приходит только ночевать. Надо будет вас непременно познакомить, она чудесно поет...

Пообедав, Исаак встал:

— Тысяча извинений но у меня сейчас очень хороший клиент, он назначил встречу на восемь часов: придется вас покинуть.

— Мы тоже выйдем пройтись — сказала Реби и проводила мужа до дверей. Затем вернулась в комнату и бросилась Квачи на шею.

С того дня Квачи пожертвовал Ребекке два вечера в неделю.

Он снимает на Елисейских полях отель-особняк, обставленный по-парижски. С ним живут все его друзья; читающая корреспонденцию и обучающая его языку француженка Сюзанна — находка расторопного Бесо; и с десяток слуг — швейцар, лакеи, повара, грум...

Квачи легко и быстро обогатил свой французский, легко и быстро запомнил дороги и тропы этого города и вскоре усвоил повадки, мане­ры и правила поведения здешних рантье и фланеров.

Порой Сюзанна, помимо уроков французского, давала Квачи уро­ки французской любви и, надо сказать, оставалась весьма довольна усердием и способностями своего ученика.

По утрам Квачи в сопровождении грума на породистой англий­ской лошадке совершал прогулки по Булонскому лесу. Затем пил на Больших бульварах утренний кофе; завтракал в обществе друзей в своем особняке, файф-о-клок — пятичасовое чаепитие — в "Карлто­не" или "Англии". В семь обедал у "Максима" или в "Гранд-отеле", а вечера и ночи проводил в кабаре и шантанах.

Как-то раз на выставке в "Салоне" Квачи вдруг вскинулся:

— Елена!.. Таня!.. Боже мой!.. Откуда? Какими судьбами?

Прошло больше четырех месяцев с тех пор, как Елена с Таней бе­жали от скандала, учиненного Распутиным в "Аркадии", и все это вре­мя они жили в Париже на бульваре Сент-Оноре, но до сих пор не знали о том, что и Квачи в Париже.

Князь Витгенштейн тоже приехал в Париж и волочился за Таней, поскольку к этому времени разорился в пух и в некотором смысле стал походить на Квачантирадзе.

Квачи задумался: ему приходилось заботиться о Ляпош, Сю­занне и Ребекке, теперь появилась Елена. Не долго думая, он решил эту задачу следующим образом: "На Танины деньги я хоть двадцать женщин смогу содержать". Лишь одного не мог решить Квачи: кому подарить грядущую ночь.

В конце концов и эту задачу он решил так:

— Мне очень грустно, мои дорогие, но я не могу пожертвовать вам весь вечер! Этой ночью еду в Шалон к своему другу — виконту Шуазель, завтра он устраивает для меня охоту...— и поскольку шел между Таней и Еленой и обеих держал под руку, обеим со значением стиснул локотки и подмигнул. Затем поцеловал ручки и ушел.

В девять часов Квачи прошел по бульвару Сент-Оноре. Окна Та­ни были освещены.

— А если б Елена оказалась у меня? — спросила Таня через час.