Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

— Эти женщины — живые модели. Магазины мод бесплатно оде­вают их и таким образом знакомят общество со своей работой... Вон там сидит любовница барона Гревье... а это любовница Конде... А вот эта...— И он показал с десяток дам далеко не первой молодости и на­звал столько же миллионеров, на содержании которых они числились.

— Как?! — поразился Квачи.— Неужели миллионеры не могли найти себе молоденьких?

— А! — лукаво улыбнулся Одельсон.— Сразу видно, что вы человек неопытный! Парижский демимонд не примет юную верти­хвостку, неопытную и не обученную своему искусству. Кокетливая, шаловливая хохотушка с потешными ужимками овладевает ремеслом в студенческих кафе. В этом плане Париж разделен на два мира: тот берег Сены — и этот, Латинский квартал — и Монмартр. Юная кра­сотка начинает на том берегу, а кончает на этом. Там она пашет и се­ет, здесь же собирает урожай. На том берегу студенты учат ее люб­ви, на этот она приходит мастером. В Латинском квартале женская любовь застенчиво улыбается, порой трогательно плачет и милыми шалостями щекочет мужское сердце; на Монмартре женщина громко смеется и хохочет. Ласка латинянок — легкий ветерок, ласка монмартрок — буря. Страсть тех — язычок пламени, страсть этих — пылаю­щий уголь. Легкомысленные шалуньи пахнут розами и фиалками, женщины же Монмартра, любовницы миллионеров — маринадом и... камамбером и рокфором... Что? Вы еще не пробовали сыр-рокфор? Гарсон, два рокфора и два камамбера... Да, стало быть, на чем я оста­новился? А у кого миллионы? У стариков. Стало быть, и лучшие жен­щины принадлежат им. Зрелые люди, вроде меня, не любят ветреных вертихвосток, непоседливых, бойких, веселых хохотушек, слезливых и болтливых сорок. По мне лучше опытная и мудрая ворона. Да, это говорю вам я, одесский еврей, уже перебродивший и скисший Одель­сон, который полвека шатается по свету и все видел и все испытал. Не осталось и пяди земли, неведомой мне. Я знаю девять языков, пере­менил девять профессий... А вот и рокфор с камамбером принесли... Ну-ка, попробуйте и понюхайте... Ешьте, ешьте, не морщитесь. Когда привыкнете, уже не сможете без него обходиться. Скажите, ведь пах­нет этот сыр зрелой женщиной; говоря по-русски, бабой? Пахнет баба этим сыром?.. У-у, пахнет, да еще как!.. То-то... Да, я, значит, говорил о том, что сменил девять профессий. Сначала был часовщиком в Одессе, затем революционером. Не смейтесь, это тоже профессия, и очень опасная, ненадежная и ненасытная — забирает всего... Тридцать лет назад я сбежал из Сибири в Америку. В Бостоне завел фабрику по утилизации мусора и тряпья, в Клондайке искал золото, в Вирджинии разводил хлопок, на Кубе производил сахар, в Гренландии ловил ры­бу, на Аляске охотился, в Претории копал алмазы, в Занзибаре торго­вал слоновой костью и на Цейлоне искал жемчуг на морском дне... В конце концов я вернулся в Одессу и начал пять разных дел с хоро­шей перспективой. Остальное вы знаете: на старости лет взыграла дурь, и опять связался с революционерами. Ха-ха-ха!.. Только благо­даря вам избежал каторги. Судьба улыбнулась мне, да так широко, что вместо Сибири Исаак Одельсон вынырнул в Париже. И не с пустым карманом, но... Теперь бегаю хвостом за такими почтенными господа­ми, как вы, и тем зарабатываю на кусок хлеба для своей семьи...

Еще долго слушали изумленные Квачи и его дружки старого Исаа­ка, и впрямь все видевшего, все знающего и все испытавшего.

Затем опять сели в авто и поехали по пригородам Парижа: Севр, Сен-Клу, Курбевуа и Клиши...

Вечером уютно устроились в галерее кафе Риши, заказали по гренадину, сидели и любовались Большими бульварами.

Солнце клонилось к закату. Над церковью Мадлен в небе зависло необычное облако — словно легендарная жар-птица, раскинув огне­перые крылья, летела вниз головой. Казалось, она держит в клюве алый шар заходящего солнца, красящий в огненный цвет Большие бульвары с высокими домами, людьми и разнообразными экипажами. Тут и там окна полыхали. Воздух пропитался золотистым туманом, и в этом тумане живыми волнами плыл людской поток.

Квачи чувствовал странное душевное волнение; он жадно озирал­ся и присматривался ко всему, пытаясь разгадать причину, найти источ­ник осязаемого наслаждения. Так ничего и не разгадав, в конце кон­цов опять обратился к Одельсону:

— Исаак Абрамович! Я частенько бывал в такие вечера на Невс­ком проспекте. Видал и Рингштрассе, и Пратер. И погода там была не хуже, и народу не меньше, но... но все-таки я никак не пойму, в чем особая прелесть этих бульваров.

— Ха! — усмехнулся Исаак Одельсон.— Я видел вдесятеро про­тив вашего: берлинскую Фридрихштрассе, римскую Корсо, лондон­скую Пикадилли, мадридский Прадо, Нью-Йорскую Пятую авеню, Дели, Каир, Тонкин, север и юг, восток и запад, но другого такого го­рода не встречал. Причина? Двадцать лет Исаак Одельсон искал при­чину и наконец нашел. С трудом! Ха! Ну-ка, взгляните на эти здания, Вам доводилось где-нибудь видеть краше?

— В Вене дома красивее. Новее, стройней и ярче.

— Что верно, то верно! Теперь посмотрите на это небо, вдохните этот воздух.

— В Вене небо не хуже, а воздух нежнее и чище.

— И то правда. Теперь посмотрите на толпу.

— И в Вене толпа так же нарядна и элегантна.

— Пожалуй, даже наряднее. А теперь сравните женщин. Жен­щина — украшение нации. Она как роза в букете шиповника, как за­ря на тусклом небосклоне. Сравните венок с парижанками.

— Венки? Красивее и породистее. Но парижанки... они... они... они более...— И не найдя слов, Квачи заиграл пальцами.

Опять ему на помощь пришел Одельсон.

— Парижанки живее, изящнее, кокетливейшие так ли? У пари­жанок в глазах, в движениях, в крови неистощим божественный огонь, вкус, легкость, пикантность. Так в чем же тайна притягатель­ности Парижа? Отвечаю: здешний воздух, сама жизнь пропитаны вол­шебством, тайной силой. Как ее назвать? Душа и кровь народа — вот простейший ключ к этой тайне.

— Уж не хотите ли вы сказать, что у французов другая кровь!— с иронией воскликнул Квачи.— Не такая, как у всех...

— Несомненно! Поверьте старому Одельсону. Будь у всех оди­наковая кровь, одинаковыми стали бы и язык, и законы, и строение те­ла, и вера, и мораль, и обычаи. Одельсон не ученый, но у него есть глаза, уши, наблюдательность и ум. Он все видел, все слышал и по­нял. Вы не прогадаете, господа, если прислушаетесь к старому Одель­сону!.. Я говорил и настаиваю — создавая француза, Бог влил ему в жилы горячую кровь, водвинул в грудь пылкое сердце и вложил в го­лову ясные, хорошо промытые мозги, к тому же наградил жизне­стойкостью, чувством прекрасного, и все это хорошенько приправил перцем. А уж французы те мудрые дары — вкус, талант, темпера­мент — вынесли на люди и рассеяли, раскидали повсюду, пометив своим тавром и эти бульвары, и дворцы, и самый воздух. Вот и вся тайна! Это говорю вам я, старый Исаак Одельсон!

Вдруг он вскочил и закричал:

— Рахиль! Рахиль! Постой, моя маленькая! Обожди, я иду! Бе­гу! — обернулся к Квачи и пояснил: — Это моя племянница, та самая, о которой я говорил. Вижу, она вам понравилась? Познакомлю, непре­менно познакомлю... А теперь позвольте откланяться. До завтра!

И людское море вмиг поглотило субтильного Одельсона.

Сказ о посещении ночных заведений и возобновлении старой любви

Пообедав в Гранд-отеле, друзья отправились осматривать ночной Париж.

Начали с Латинского квартала: американский бар "Суфло", "Дар-кур" и через "Фоли Бержер", "Олимпию" и "Ля принсесс" добрались, наконец, до "Мулен Руж".

Метрдотель и белогрудые сороки-лакеи во фраках завели их в пе­реполненный зал, проводили в почетную ложу.

В ту же минуту оркестр заиграл русский гимн "Боже, царя хра­ни". Все встали и повернулись лицом к ложе Квачи.

— Вив ля Рюси! Вив ля Рюси! — раздалось в зале, и Квачи осыпа­ли аплодисментами и дарами — цветами, сластями, шампанским...