Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

— Несчастный князь! — проговорил один из жандармов.— Такой молодой, такой красавец и немой.

— А какого рода! — подхватил другой.— Какой фамилии: Багратион-Мухранский!

— Да, да! — закручинился Бесо Шикия.— Немой от рождения. Вот везем в Вену к знаменитому врачу.

Жандармы вручили паспорта Бесо и Седраку и вышли, а Квачи и его дружки сразу же заперлись.

— В чем дело? Что случилось?

— Черт бы побрал этого Бесо-торопыгу, вот в чем дело!

И рассказал им все.

— Аха-ха-ха~ха! Охо-хо-хо-хо!— зашлись Седрак и Бесо.

— Чего ржете, недоумки! — осерчал Квачи.— Чуть не погорел по вашей милости! — потом припомнил, как пришлось ему онеметь, и сам расхохотался.

Сказ о легком помешательстве в Вене и о въезде в столицу мира

Хозяин гостиницы, управляющий и метрдотель явились приветст­вовать знатного "фюрста" Багратиона и поблагодарить за выбор гос­тиницы.

Вслед за ними просунулся всезнающий и вездесущий еврей из России.

— Приветствую сиятельного князя!.. Я — гид... Двадцать лет в Ве­не... Покажу все... Десять крон в день...

Отправились осматривать город.

Пять дней осматривали. Гид тащил Квачи к памятникам истории и искусства, но Квачи настолько утомило посещение первого же му­зея, что он отложил на будущее осмотр всего, кроме Ринпитрассе и Пратера, где проводил дни до сумерек и ночи до рассвета. Эти про­сторные улицы, бульвары и сады, и женщины, прославленные венские женщины; их будто нарочно подбирали: статные, породистые, голубо­глазые, холеные. Эти живые лилии сбили Квачи с толку, отогнали сон, смешали все замыслы и планы и настолько смутили и взволновали, что он даже отложил несколько изящно задуманных и ловко завязанных комбинаций.

За несколько дней Квачи захмелел, опьянел и изнемог от их бес­хитростной, простой и сильной любви. Но и этим белотелым ундинам дал вкусить жар черноморской крови, бешеную пылкость крепыша южанина, обжигающий огонь иссиня-черных усов, угрюмую страсть грузинских глаз.

Бесо с Седраком кое-как выпростали Квачи из пут белотелых кол­дуний и увезли в Париж.

Миновали Зальцбург, Мюнхен, Страсбург...

И вот далеко в ночи небосвод на огромном пространстве зловеще заалел, словно горел край земли и зарево пожара отражалось в небе.

Поезд с лязгом и грохотом спешил к тому пожару. Наконец он ворвался в город, еще довольно долго громыхал по мостам и между пакгаузами и со стонами и тяжкими вздохами подкатил к Восточному вокзалу Парижа.

Тут же возник и непременный всюду одесский еврей:

— Я двадцать лет в Париже... Знаю, как свои пять пальцев. Гово­рю на девяти языках... Двадцать франков в день и стол...

Квачи всмотрелся:

— Исаак Абрамович!... Исаак Одельсон!

Услышав это, еврей изменил выражение лица, потом расплылся в улыбке:

— Наполеон Аполлоныч, вы? Господи, Боже мой!

— Что вы тут делаете, Исаак Абрамович?

— Эх, расскажу после. Разорился я... Потом расскажу...

— А Ребекка? Как поживает Ребекка?

— Хорошо. Она хорошо, но.. После... все после... А сейчас сле­дуйте за мной...

Вчетвером сели в машину и по Страсбургскому бульвару напра­вились к лучшей гостинице. По распоряжению Квачи автомобиль мед­ленно плыл по мостовым.

— Выезжаем на Большие бульвары,— объявил Исаак Одельсон.— Это бульвар Сен-Дени. Это Бон-нуа... Это Пуасоньер... А вон знамени­тый Монмартр... Теперь въехали на бульвар Итальянцев... Вон знаме­нитая Гранд-опера и ее авеню... А это бульвар Капуцинов... Там заме­чательный собор Мадлен...

Квачи и его друзья смутно различали град слов, полный чужих и непонятных названий, которыми так и сыпал старательный гид. Они оказались в самом сердце столицы мира и растерялись, опешили, ото­ропели.

По сторонам широких бульваров стеной стояли семи-восьмиэтажные здания со сверкающими, ярко освещенными окнами. В глубине ярко расцвеченного ущелья, по его дну текли два бесконечных чело­веческих потока и переход с одной стороны бульвара на другую пред­ставлялся почти невозможным, ибо проезд был буквально запружен открытыми и закрытыми колясками и каретами, двухэтажными авто­бусами, трамваями и автомобилями. На перекрестках стояли полисме­ны, умело правили небольшими жезлами, то своевременно останавли­вали людской поток, то перебрасывали его в другое русло.

Сияли электрическими огнями бесчисленные кафе и бистро, пол­ные разнаряженного люда. В воздухе вспыхивали и гасли разноцвет­ные надписи электрическими буквами.

Таинственный гул города, его рокот, дыхание и вздохи волновали Квачи, рассеивали внимание.

— А, Бесо! Припомни-ка свои Самтредия и Кутаиси! — улыбнулся в усы Квачи.

— Против Самтредии оно, пожалуй, получше, но с Кутаиси не сравнить! — отшутился Бесо Шикия.

Свернули мимо Мадлен, выехали на площадь Согласия, пересек­ли ее и углубились в тенистые, в пять аллей Елисейские поля.

На площади Этуаль подкатили к роскошному отелю "Елисе" и сня­ли апартаменты, достойные знатного князя из великой России.

Осмотр сегодняшнего Вавилона и некоторые рассуждения

Квачи с дружками и Коранашвили, которого разыскали в Латин­ском квартале, стоят на верхней площадке Эйфелевой башни. Трех­сотметровая железная конструкция гудит, вибрирует и покачивается, отчего слегка кружится голова.

У их ног раскинулся Париж — бесценная камея на груди Земли, краса городов, средоточие искусств и всеобщий центр притяжения.

За гранью Парижа, за его окраинами, насколько хватает глаз, вид­неются большие и маленькие городки, поселки и деревни, тянущиеся к сердцу страны, льнущие к нему, готовые излить свою любовь и лас­ку — сторожат, охраняют, служат.

Из-за невысокой гряды над Марной, из утреннего тумана выплыл красный шар и окрасил в розовый цвет зеленые холмы вокруг Па­рижа.

Не сразу, постепенно Париж сбрасывает вуаль тумана — просы­пается, потягивается и улыбается утренней улыбкой.

А туман — ночное дыхание города-красавца — медленно вползает на холмы, тянется на запад и залегает в дальних изгибах Сены.

На глазах у примолкших искателей удачи расцвел и распустился этот дивный цветок земли: умытый и причесанный, кокетливый и чис­тый, улыбчивый и веселый, бескрайний и необозримый, жилище и храм, гнездо и собор.

Вдали, очень далеко на юге и востоке, петляли две чистые реки — Марна и Сена. На подступах к Парижу, около Шарантона они слива­лись, и теперь уже одна Сена разрезала Париж надвое; возвращалась на юг, у Сен-Клу и Булона поворачивала на север, в Сен-Дени вновь сворачивала на юг, около Сен-Жермен делала большую петлю, еще раз меняла направление на север и, извиваясь, втекала в задернутый дымкой большой Сен-Жерменский лес.

По реке вверх и вниз плыли караваны судов и лодок, и с такой высоты было похоже на то, как если бы по сверкающему и извилисто­му зеркалу ползли жуки и букашки.

Зеркало реки пересекали до сорока железных и каменных мостов и до двадцати зеленых островов делили ее на части.

Драгоценнейшую камею на груди земли охраняли три ряда стра­жей и часовых: наполовину ушедшие в землю, закованные в стальные и железные латы, укрепленные башнями и вооруженные тысячами пушек. Среди них угрюмо и грозно высились обращенные в сторону германцев Шарантон, Венсен, Мон-Валерьен и Сен-Дени.

Столицу мира со всех сторон пронзили длинные стрелы — свер­кающие железные дороги; такие же дороги охватывали ее кольцом. Десятки поездов, клубясь паром, точно черные змеи, извивались в раз­ных направлениях.

Легкие Парижа — его леса, сады и парки еще дышали утренним туманом. На востоке зеленел испятнанный озерами большой Венсенский лес; на юге — столь же обширные леса — Медонский, Сен-Клу, Севрский и Версальский, на западе — Булонский и Сен-Жерменский.

А по Парижу, словно разлившаяся между домами зеленая влага, растеклись сады и парки Тюильри, Люксембургский, Ботанический, Монсо, Трокадеро, Монсури...