Путешествия по следам родни (СИ)

- Ну, ладно, - сказал я возвратясь. – Раз вы говорите, и к утру не уляжется, а лодки не даете, то я, пожалуй, пойду…

- Какое уляжется, с ног валит. Вы бы, сами говорите, хоть в Белозерской вышли. А то эвон куда заехали. Здесь кругом топь, без сапогов-то, - с удовольствием, что избавляется от меня, подтвердил хозяин. – А народу здесь никого не будет до понедельника.

И он равнодушно уткнулся в книгу. Я поднял рюкзак за лямки, надел его на плечи, с завистью пса, которого гонят из мясной лавки, оглядел убогую обстановку и все еще пыхтящий чайник («Так и не пригласил побаловаться чайком, скотина!»), - и вышел за порог. Но уже за порогом, еще на ступенях его жилища, я позабыл о человеке, который так быстро понял, что от меня нечем поживиться. Уже за шлагбаумом началась прежняя счастливая жизнь. Спиной к вселенской дыре, меж шпалерами кудрявых, мелкооблиственных ив и берез я возвращался прямым путем без сожалений о неудаче и без малейших представлений о том, что случится в следующую минуту.

Была уже почти ночь, но та – мерцающая, прозрачная, в сизовеющих сумерках раннего лета, когда восход солнца на малахитовом горизонте предполагается почти сразу же вслед за его закатом чуть западнее. Когда влево открылась кочковатая, но без воды и удивительно живописная поляна, обросшая по краям кустистыми березками толщиной с руку и высотой метр с кепкой, меня так туда и потянуло: открытые пространства так приманчивы. С затрепетавшим от радости сердцем я понял, что здесь, на полдороге, и заночую, и стал прихватывать по пути обеими руками хворост. Было все же сыровато, возвышенное место с просохшими кочками, достаточное для костра и ночлега, скоро нашлось у самого края густого леска метровых берез, частью по неизвестным причинам уже засохших. Я сбросил рюкзак, общупал землю, которая в это время года еще и днем-то не прогревается после длительного снега и талых вод, а теперь была просто ледяная. Но в рюкзаке нашлась тонкая шерстяная накидка с дивана, я ее расстелил и четверть часа прилежно собирал хворост со всей поляны: хворосту было мало, а ночь еще только предстояла. Рядовому срочной службы показалось бы безделицей мое приключение; мне и самому оно показалось бы пустяком двадцать лет назад. Но мне было за сорок, я был прилежный ученик д-ра К. Маркса, д-ра З.Фрейда и г-на Ф.Кафки, еврейских начетчиков, заполонивших мир комнатными представлениями вышколенных цивилизованных людей. Так что, таская крепкие березовые батоги, чувствовал себя отнюдь не как доктор Маркс с Жени и дочерьми на воскресном пикнике в английском парке, а немного святотатцем. Но я – правда! – хотел быть счастлив, и все к тому шло.

Хвороста набралось порядочно, ночь, несмотря на росу, ожидалась теплая (как я просчитался, стало ясно лишь на рассвете), так что я с одной спички разжег костер и с удовольствием растянулся на сухом пригорке на расстеленной накидке в позе охотника с картины Перова «Охотники на привале»: ноги обращены к огню, голова подперта правой рукой, тело свободно раскинуто. Когда огонь хорошо разгорелся, сумерки сразу сдвинулись вокруг него, и резко потемнело. Из низины, простиравшейся впереди сколько хватало глаз, воздымался легкий туман и неслось неутомимое кряканье коростеля: было такое ощущение, что он под боком, в соседней канавке, и надо только туда с десяток шагов пройти, - настолько отчетливо и близко он скрипел в стоячем тихом воздухе. Я даже засмеялся от удовольствия – такая явилась чудесная русская картина: беспокойный блеск огня, открытое поле, открытое небо с языками черных туч, наползавших из-за спины, низовой ощутимый ветер, - и над всем уютный скрип дергача (так назову эту птицу по воспоминаниям детства). Сухие березовые ветви горели со свистом и азартом, я не успевал подкладывать, а долгогорящих сухостоин было мало, но я старался не думать о минуте, когда все прогорит. В термосе был чай, в котомке хлеб и банка эстляндских килек: чего еще надо человеку? Я медленными глотками пил еще не остывший переслащенный чай и иногда повертывался, подставляя огню другой бок. Сквозь накидку от земли холодило, вкрадчивый ночной ветерок пробирал до костей, но я привычным движением бывалого путешественника пристроил рюкзак под голову, вздел ноги на кучу хвороста и уставился в чистое небо. Небо было чистое. Вокруг было именно что чисто, уютно, покойно, словно, избавясь на ночь от московского камня и люда, я окунулся в купель детства. Ночь на Бежином лугу другого автора была давно и иной, чем эта, но меня, как и на озере, не покидало ощущение стерильной продуваемости мироздания: точно сидишь под лабораторным стеклом, а изучать тебя сверху некому. В синьке ночного, подсветленного зарею неба именно что никого не предполагалось, кроме отдельных, очень ярких голубоватых звезд и блистательной Полярной.

И было еще вот что, странное, мистическое, о чем правдивость не позволяет умолчать: чувство-мысль, что я – это мой отец, и лежит здесь сейчас он, а не я. Это чувство пришло на мгновение и покинуло, но сильно встревожило. Он лежит, вдавливая свою грыжу в худую неласковую землю в надежде, что она вправится, и не надо будет делать операцию. (Операцию отцу делали по другому поводу). Опасение, что я повторяю пройденные им ситуации спустя десятки лет в ином континууме, беспокоило. Я любил возвращаться в детство, но н е т а к: хотелось быть ребенком, а не дубликатом отца.

Я перенес постель на подветренную сторону (или на наветренную? – вечно путаю…), чтобы меня грело и укрывало теплом и дымом, помочился в березках, еще раз спокойно обошел таинственную присмиревшую ночную поляну, эти странные тундровые березки в киселе совсем студеного воздуха и, немного успокоенный, вернулся. Захотелось купить здесь участок и поставить дом, но губы тотчас скривились в усмешку. Когда этим стадным блядям - книгоиздателям придет в голову отрыть алмаз из кучи навоза, который они брикетируют в целлюлозно-бумажные изделия не хуже заготовщиков сапропеля с озера, - брикетируют и продают под видом художественной литературы? А впрочем, как его используешь, алмаз? Он же один. А навоза много.

Может, лучше завернуться в накидку, а голову положить на рюкзак? Я так и поступил.

Спалось плохо, но уже в шесть часов утра, пригретый нарядным солнцем, остатками костра и пищи, а главное, мирным чириканьем птичек, я заснул как убитый и спал как младенец. Проснулся очень собранный, как пехотинец, в две минуты уложился и немедля ушел. Шел и думал, что, может быть, когда-нибудь куплю. На полпути между озером Воймега и поселком Черусти. Это место оставалось как вариант благополучия. Я очень любил финнов, эстонцев и прочих хуторян, но в татарской столице, освященной куполами собора Василия Блаженного, мог ли я реализовать свою мечту?

Понимая, что предстоят встречи с людьми и немного этим удрученный, я все же завернул в одну из изб – заварить кипятком пакетик кофе и залить его в термос. В передней над столом, отодвинув локтем тюлевую занавеску с окна, склонялась пожилая баба, закутанная, точно кулёма, в серый пуховой платок, и процеживала молоко из подойника через четверо сложенную марлю в горло пузатой стеклянной бутыли. Баба была, сразу видно, предобрая. Я поздоровался и назвал цель визита.

- А я те молочка налью, если хочешь, - сказала она, обнаруживая большой недостаток в передних зубах.

- Да ладно! – возразил я тоже довольно простодушно. – Мне только термос залить.

До сих пор жалею, что отказался, потому что молока от настоящей коровы давно не пил. А молоко было, кажется, густое, из тех, что мажется по губам, как сливки. Из большой чистой комнаты виднелся угол кровати, а на ней под одеялом в новой телогрейке и шерстяном платке с кистями лежала сморщенная длинноносая старуха, и я понял: мать. Баба жила с матерью. Ходиков с гирей, отмеряющих время сухим деревянным стуком, не было, но я все равно понял, что попал опять к своим: к бабке по матери. Это была Тарнога Вологодской губернии, а годы, может, пятидесятые. Хотя, конечно, это были и Черусти Московской губернии 1997 года. Меня опять неприятно поразило, как все это просто делалось и сколь сложна в моем частном случае, сложна в воплощении покупка земельного участка в километре отсюда и постройка хорошенького дома-усадьбы силами наемных рабочих – при моем проекте и на мои деньги. «Чего Он мне на хрен все это кажет? – немного рассердился я на Вседержителя. – Сам в яслях родился».