Путешествия по следам родни (СИ)

Это путешествие совершалось ранее уже описанных, голоса и образы родни меня еще не мучили; я действовал спонтанно, по простым физическим законам Ньютона и Ломоносова: закону сохранения энергии. Или материи? Это похоже на задачу в школьном учебнике по физике: масса тела, погруженного в воду, равна массе воды, вытесненной этим телом. Сейчас неважно, кто в действительности меня вытеснял, - любовник моей бывшей жены, любовник моей сестры или ухажер дочери (мы живем в восточном коммунальном улье, при занятии одной соты двумя пчелами во всем улье начинается настоящий переполох и поиски третьего лишнего). Важно, что я съездил за справедливостью (слетал в головной улей), чтобы погруженное тело всплыло, а лишняя пчела убралась из моей соты. (Говорят, на вокзале в Токио можно сдать себя на ночь в секцию, как сдают багаж в автоматическую камеру хранения. Очень удобно, говорят. Удобство того же рода, когда из восьмидесяти килограммов почтенного покойника производят горстку пепла). И на солнечном перроне на станции Окуловка, гуляя по травке из молодых одуванчиков, я с удовлетворением подумал, что сестру мне удалось провести и нейтрализовать. Моделью и прообразом сестры послужила некая местная, не очень трезвая бабенка, про которую один из пассажиров отнесся, что она вроде как сама себя обхитрила. Каков был реальный контекст этих слов, безотносительно меня, сейчас уже непонятно, но воспринял я это в том утвердительном смысле, что-де вот она, объездив вдоль и поперек всю страну, рыла мне яму, а я одним марш-броском ее замыслы порушил. Это был один из первых случаев, когда с иносказанием и с инодействием я соотнес свой поступок, свой помысел. Первая капля того ливня, который через год-полтора уже хлестал вовсю. Не приведи Бог, доложу я вам, попасть в зависимость от инобытия! Потому что реально-то бытие должно быть только твоим, заключаться в тебе, и никакого иного, толкуемого по отношению к тебе как внешнее, быть не должно. Объективная реальность не должна замечаться сознанием, не должна трактоваться как параллельная или даже соседняя, - как рыба не замечает воды, в которой плывет, а птица – воздуха, в котором летит. Объективной реальностью живут, и странной она быть не может. Странной объективная реальность становится, когда «я» индивидуума осознает себя значительнее ее, божественнее и умнее, чем она.

Впрочем, возможен ведь дисбаланс и в другую сторону: когда бытие значительнее, полнее тебя самого. Вот в эту-то обочину нищеты духа я и скатился ныне, когда активности и творческой веры едва-едва наскребешь на две-три страницы текста, и всё реже.

ЧЕРУСТИ – РОШАЛЬ

1

Приходилось ли вам читать рассказы, повести, а может быть, и романы, где прекрасный сюжет изгажен плохим исполнителем? Он его просто вытаптывает, как буйвол лесную поляну, а тебя охватывает досада, что так варварски обошлись с прекрасным участком и травой.

Нечто подобное вынужден делать и я, начиная рассказ уже о другом путешествии (в мае-июне 1997 года а коте де Мещора), не закончив (не дали развить ситуацию максимально приближенно) о путешествии к латвийским границам (на границе и остановили). Наверное, многое определяется в моем случае тем, что я бессемеен, беспривязен и принужден обстоятельствами к спонтанным поступкам (вот только что уволился с непыльной работы ночного сторожа, простыв и повздорив с несколькими пьяницами-рабочими с Украины). А этого – дергаться – не следовало бы делать. Хоть можно опять сослаться на личные обстоятельства, при которых, имея живыми отца, мать, сестру, сводного брата, тетку, вторую тетку, нескольких третьих теток, нескольких двоюродных сестер (все рабочие) – ни с кем не имею личных отношений (разве только в том смысле, что они и меня за своего, выпивоху-рабочего, принимают и службу соответствующую предлагают; но тогда, опять, чего бы им меня подбивать к уходу с нее?).

Так вот: слишком много привходящих обстоятельств, свои – интеллигенты – не спешат принимать, и сколько ни ешь хурму (сорта «королек»), которая в я ж е т, связать едока прочными, твердыми стабильными денежными узами никто не спешит: ни женщины, ни издательства. И он вынужден урывками, в выходные дни, только что после простуды в с п о- м и н а т ь о прекрасных своих вылазках. Господи, да будь у меня средства графа Толстого… ну, ладно!

Я т у д а поехал в мае-июне, сев на платформе Электрозаводской на электричку до Черустей: хотелось заехать куда-нибудь в неезженом направлении и, где этот московский ус электрифицированной дороги кончается, выйти. И действительно: вышедшие в Черустях пассажиры знали, к у д а едут, и спешили в своем смоленско-рязанском направлении и надобностям, я же опять как бы вывалился не обремененный. О н и все разбрелись, потому что у них там с в я з и были, а я с рюкзаком на спине, веселый и беспечный (лучше бы сказать: дурак дураком) двинулся наобум по шоссе, спрашивая, где бы тут можно было снять комнату или переночевать (и при этом не имея чем оплатить). И встречные мне тотчас стали давать подробнейшие инструкции. Я зашел в какую-то деревянную, пропыленную с дороги конторку (технического контроля или финансовой инспекции, уж не помню) и слету обратился к не очень трезвой, хнычущей бабенке, сидевшей под окошечком с надписью «касса» и, видимо, судачившей с кассиршей, со своим вопросом. Бабенка ответила нехорошо, чтобы беспечность и шалопайскую счастливость развеять, я, все еще добродушно, сказал, что мне ведь не семью и заводить – переночевать или, может, договориться с кем о найме, - и вышел, все еще уверенный, что нагадить о н и мне все равно не смогут, омрачить счастливое расположение духа – тоже.

В хорошем настроении, но уже настороже, я пошел, чтобы спросить то же у местного начальства. Местное начальство, неряшливый, но толстомордый круглый человек в пустом кабинете на пустом втором этаже двухэтажной местной мэрии тоже подробно вошел в суть моей проблемы, но направил в дом (через дорогу), в котором мне сказали, что здесь т а к и е не живут. Может, вам нужны т а к и е-т о? Я сослался на начальника («вашего начальника»; разговор шел на грязной убогой кухне, где старик со старухой и внук пяти лет печалились от житейской неустроенности), и тотчас понял, с гадливостью присутствуя в сем бесприютном месте, хоть и у хороших людей, что: начальство меня хочет запутать, а народ – просветить. Я немножко разозлился, потому что ну полный же клоп, этот черустинский начальник, а дал ориентацию, которой и в завидании нет.

Ладно! Вышел на мощеную дорогу из этого ужасного коммунального муравейника (двухэтажная развалюха с печным отоплением), где мне – и трех минут не прошло – двое (начальник и пьяная бабенка в ожидании денег) дезориентировали, а сразу трое стариков (внук безмолвствовал) пожаловались на жизнь, точно я благотворитель Сорос или Господень представитель, светлый архангел (потому что, в общем, было не очень ясно, удобств и денег хотят эти старики или чтобы их больше любили и нежили). Все равно вечер был прекрасный и, сев у обочины на свежеспиленный широкий пень (тополя или липы, не устанавливал точно, кругляши валялись по канаве), я развернул свой скромный ужин и принялся его уписывать. Было понятно, что с ночлегом в малоэтажных Черустях плохо, а с дезориентацией свободного человека – хорошо. Но воздух был очень хорош, попахивал торфом, навозом, дымком из печных труб, вечерние тени уже подступали через дорогу. В природе было все в порядке, а что творилось в головах постояльцев двухэтажной мэрии и двухэтажной, через дорогу, коммуналки, ее не занимало: постояльцы жилья и служебных помещений сами творили свой мир. Выяснилось, главное, как идти до озера Воймежское и появилась туда нацеленность.