Путешествия по следам родни (СИ)

Знание бывает не только излишним, но и вредным. Поэтому, когда этот неведомый параноик стал мне, усталому путнику, внушать: «В л а с о в о, В л а с о в о», я сурово ответил, что отношения с Тельцами у меня давным-давно закончились, поэтому не пошел бы он, параноик, к своим параноидальным знаниям, оставив меня в покое. Телу было удобно и чуть жарко от ходьбы, а внеположная мысль, проникшая зачем-то внутрь, была попросту не моя, навязана: может быть, теми, кто жил в этом населенном пункте. Я купил в местном ларьке яблочного соку и двинулся по подсказанной дороге к автобусной остановке, намереваясь немного подъехать.

Сквозь деревню продевался, как нитка через игольное ушко, хилый ручей в дренажной канавке (если только я не путаю ее с другой из наслоившихся путешествий), в поле по-над Полей (не удержался не скаламбурить) и впрямь паслось стадо коров, солнце ласково жмурилось, и я спросил прытко пробегавшую тетю Лиду (которая, правда, проживала за тысячу с лишним верст отсюда), не сдает ли кто в деревне комнату: параноидальный глас свыше меня все-таки смутил, и я решил пожить во Власове, дабы узнать, не восстановятся ли таким образом взаимоотношения с Телкой (Москва, район Таганской площади). Но превратность и заведомая двусмысленность ситуации заключались в том, что она давным-давно решилась не в мою пользу: «Чего ты сюда ходишь? Ведь все давным-давно сказано», - удивлялся отец телки, похожий на седобородого изможденного апостола Луку (кажется, Луку) с какой-то картины Веласкеса (а может, Мурильо: пусть искусствоведы надо мной позубоскалят). Сейчас объяснюсь еще подробнее, если не собьюсь. Когда тетя Лида, обнажая некрасивые железные зубы вперемежку с некрасивыми же своими, сказала, что «Витя вить, слышь, сдает фатеру, да пыко спит, змей» и ходко побежала этому бобылю Вите колотить в дверь, я понял, что попал прямо в деревню, где родился, и теперь прошусь к отцу на постой. К отцу, который, однако, несостоявшийся тесть с Таганки. Я понятно выражаюсь? Ничего не перепутал – страну, например? «Ужо-ко я ему стукну!» - уже за калиткой болтала словоохотливая тетя Лида, много меньше ростом, чем она была в действительности, и я со страхом понял, что они-таки вовлекли меня в свои дурацкие игры и вот-вот облагодетельствуют, зная, как я люблю все деревенское и ненавижу город. Платить Вите за постой даже с учетом будущих денежных поступлений было нечем, и я поопасился, что за удовольствием образа жизни утрачу совсем ее качество: Витина избенка была неказиста. Кто же кого дурачит? Они искренне мне пособляют, хоть, может, и небескорыстно, а я некоторым образом навешал им лапши, как, в свою очередь, мне те московские мальчики-фирмачи, которые покупают-меняют вашу квартиру, хотя им нечем платить клиентам. Это был порочный круг добрых намерений каждого из ныне живущих поколений в отношении другого, вектор – обдурить поколение постарше (иногда и от старших к младшим). Но пуще всего я, конечно, испугался, что Витя проснется и с радостью ухватится за проходящего пилигрима, которому здесь приспичило пожить, так что я, еще пока тетя Лида стучала, просто дал деру к автобусной остановке, видневшейся неподалеку. И особенно укрепился в намерении не задерживаться, когда один приятель, который когда-то меня с этим Тельцом знакомил и которого я еще неделю назад помнил очень бедным, саркастически ухмыляясь, промчался мимо на новеньких пепельно-серых «жигулях» шестой модели. Просто чуть не сбил меня, скотина! Ясно становилось, что апостол Лука проявил к нему большее благорасположение, чем ко мне, и потому-то приятель надо мной потешается. На автобусную остановку я пришел совсем кислый вслед за бывшей женой и дочерью. Им, правда, меня обхитрить не удалось, и они куда-то скоро подевались с остановки, но и я в свою очередь решил, что, пожалуй, можно пройти еще версты три-четыре и где-нибудь дальше сесть: было еще не поздно.

Вот такая была моя одиссея, в таком царстве-государстве я проживал. Идти по шоссе за деревней Власово стало уже не так весело, как было с утра: что-то гнело, давило, ноги прилипали к пустынному асфальту. Это всё определенно начинало претить; впору было, как партизану на вражеской территории, деревни огибать. Уже за околицей навстречу попался с ведром на локте отец одной знакомой еврейки (о которой уже тоже шла речь в этих путешествиях), и внимательно на меня посмотрел. Но впереди, слава Богу, уже никого не виднелось, кроме приветливого леса, так что я не стал затворять глаза и уши отрадным впечатлениям дня.

Когда слева по курсу сквозь сосны показалось совсем круглое и очень в этот час голубое Белое Бордуковское озеро, я не стал сворачивать на его берега, а прошел чуть дальше и свернул за обочину в лес: возникло щемящее чувство, что где-то здесь е щ е о д н о ч и с т о е м е с т о, которое надо посетить. Углубляться в лес я не стал, а, обнаружив старую рухнувшую сосну с еще недообломанными сучьями, мшистый взгорок, крохотное травянистое болотце чуть поодаль и по всему пространству куртины живописно зеленого пахучего можжевельника (в один из кустов я сразу воткнул нос), миролюбиво и счастливо всхохотнул и сбросил рюкзак. Площадка была очень сухая, сухой мох-сфагнум, оплетенный пересохшей болотной травой, пружинил под ногами и разил зноем, сосны росли редко, вразброд, а под ними приветливыми купами располагались полутораметровые кусты можжевельника, очень свежего, пахучего, усыпанного лиловыми ягодами. Когда я набрал горсть ягод и засыпал в свой жадный, горячий от продолжительной ходьбы и а в о щ н ы й рот (не подберу общеупотребительного аналога), то было такое чувство, будто разжевал сосновую шишку в том месте, где она крепится к ветке. И сразу понял, остановясь здесь, что у меня авитаминоз и что весь этот участок надо особирать. Оказалось, однако, больше возни с костром, чем предполагал; недостатка в топливе не было, кругом были рассеяны сосновые обломившиеся ветки, но почва под костром начала бойко выгорать сразу во всех направлениях. Возникла реальная угроза, что я наделаю пожара в торфяной местности. Пришлось бегать с крепкой дубинкой и лишний огонь, вспыхивавший то здесь, то там, из зеленых моховых подушек выколачивать. Наконец выгорел участок, достаточный, чтобы можно было оставить огонь без присмотра, и я не спеша пошел в разведку местности. Смолистые, темно-желтые, бурые, коричневые пятна пестрели повсюду, точно на картине жизнерадостного импрессиониста; с сосновых стволов слетала кое-где и шевелилась на ветру пластинчатая, точно луковичная, шелуха (у смолокуров и собирателей живицы есть для нее специальный термин), их почвы, усыпанной шишками и сучками, опять ничего не росло, ни синь-пороху, ни кустика брусники, но в храме леса меж его колонн замечательно легко дышалось, а если задрать голову, виднелись клочки голубого неба. В болотце в ботинках я уж не полез, но и туда, в заросли перевитого и поваленного, как кудель, тростника, хотелось заглянуть. Птичьего пения не было слышно, но какие-то легкие тени в ветвях перепархивали, и я бы не взялся утверждать, что это только солнечные блики. Было желание повторить сладостный эксперимент, совершенный в лесу под Решетниковом, вкусить опять того же состояния святости и счастья, с каким наверно просыпался у себя в скиту поутру Сергий Радонежский, но что-то поторапливало, просило здесь не задерживаться, беспокойно и всечасно пыталось мое счастье отравить: мол, конечно, порадуйся, но недолго, пробежкою. Мне было горько от сознания, что я не могу (мог бы, если бы не эти егозы) поселиться в лесу; даже, не спеша, обмозговать эту возможность мне не дают. И тем не менее, беспокойные егозы, когда возвращаюсь в город, на контакт и светские отношения со мной не идут. Вы понимаете, какое это несчастье – дегустировать от прекраснейших блюд, когда не можешь или не позволяют съесть целиком хотя бы одно! Выходило, что эти мерзавцы, будущее которых частично зависит и от моего выбора, очень боятся, что я возьму да и уйду в скит, хоть на носу ХХ1 век, они уговаривают меня и на этой можжевеловой поляне долго не задерживаться, а как чуть до дела и я предлагаю им прямые и честные отношения, они сами, того и гляди, норовят забиться в какую-нибудь, вроде этой, благодетельную щель спасать душу. Я отогнал эти горькие размышления, поправил и набил валежником костер, выкурил сигарету и принялся собирать ягоды можжевельника в пластмассовый стакан термоса. Собственно, эти сизые плодики называются шишкоягоды. Я активно принялся за дело, но, обобрав несколько кустов и весь исколовшись, вдруг с досадой ощутил себя немного евреем, отцом той еврейки, который только что мне повстречался, - евреем в том смысле, что стремлюсь извлечь пользу и выгоду. «Из ягод я приготовлю настойку, чтобы восполнить весенний недостаток витаминов, а остальное съем, тщательно разжевывая», - вот каковы были соображения, которыми я сейчас руководствовался. Если евреем и часть остального населения живут п о т а к и м законам, то это же ужасно, это же сепаратор, соковыжималка, миксер, это же – ни минуты не знать счастья. И к себе, который, пусть на десять минут, принял природу и окружающую среду за дойную корову, озабоченную меня ублажить, я ощутил легкое презрение. Ягоды меж тем едва покрывали дно, и на кустах их висело еще много. «Похоже, евреи, особенно местечковые, по жизнеощущению до того нищие духом, что пытаются извлечь пользу даже из картофельных очисток», - подумал я, вспомнив, однако, себе в возражение, что т а еврейка, купив и отремонтировав квартиренку на берегу реки Рожайки, обзавелась еще и «фатерой» в Москве и, следовательно, принцип высасывания пользы отовсюду не так уж плох. Встав в тупик перед сложностью жизни, я опустился возле пламенного костра на поваленное дерево и загрустил, машинально поедая ягоды. Ведь выходит, что надо жить либо в лесу, либо в обществе. О н и, в том числе и евреи, живут целиком в обществе и относятся к соседу с такой утилитарной экспансией, с таким прагматизмом, точно магнит, нацеленный на везде-поиски-железа (в том числе золота). Могу ли я так обустроиться в обществе? Увы, мне и в голову не приходит всех ненавидеть за инаковость и во всех искать выгоду для себя.