Путешествия по следам родни (СИ)

Значит, придется повторить судьбу отца, тетки с железными зубами и прочих русских простофиль? Потому что у властелина мира при взгляде на можжевельник возникает мысль о производстве и продаже джина.

Я сидел на валежнике и, поедая шишкоягоды, крепко думал.

(Нет, вру: ни о чем особенном я тогда не думал; это сейчас меня вынудили такую концовку очерка приделать. А тогда лишь щемило, что взамен пребывания в таком вот очаровательном месте – пассаж, кросс, бег).

НЕЛИДОВО

Убеждение, что нужно покинуть Москву, крепло, рисовались картины счастливой жизни на природе. Я выходил только до булочной, но, пережидая поток автомашин, чтобы перейти улицу, возвращался уже больным: гул стальных коробок напоминал, что я по-прежнему заперт. Широкомордые, опухшие от пива москвичи (пейте пиво пенное, морда будет здоровенная), одетые частью как приказчики и нэпманы двадцатых годов, а большей частью – как чекисты и комиссары (кожанки, кепки, перчатки с раструбами), казались марионетками чудовищного спектакля: возобновленное время, пошедшее по кругу. Озадачивало, что в с е к а к о д и н: мужчины, женщины, старики, подростки – все в искусственной коже: карманы, молнии, металлические застежки; да и кожа-то по большей части черная. Влезешь в троллейбус – удивляешься, не в катафалке ли. Я как-то пробовал надеть свою – так сразу вспотел, точно в шкуре кентавра Несса. Куртка облегала и снимала все желания, кроме одного: рыскать, промышлять. А я родился в местности, где на картинном разнообразии лесов, полей, рек, оврагов, угоров, делянок и перелогов человек встречался не чаще лося.

Я зачастил на Никольскую улицу, где заседало Географическое общество СССР, в надежде напроситься в экспедицию хоть на плато Путоран (как раз в те дни туда отправлялась киногруппа, и я набивался хоть помощником геодезиста – таскать нивелир). Мыслилось тоже, что после такой экспедиции помимо возвращенного здоровья соберется немало полезных свежих впечатлений и дневниковых записей. Так все это и представлялось. Но как я не льстил этим парням из туристического бюро, они подарили мне только пару красивых видов сибирских рек да однажды, довольно грубо, предложили отправляться автостопом, раз уж неймется. Я не стал им докладывать, что таким образом уже немало попутешествовал и предпочел бы теперь оплачиваемое бродяжничество. С этой же целью я разослал письменные запросы во многие заповедники страны, от Печенгского до Сихотэ-Алинского, хотя и не представлял, как туда доберусь в случае благоприятного ответа. К февралю 1998 года мне ответили отовсюду и везде отказали: нет ставок, денег, жилья.

Позднее, читая астрологическую характеристику Стрельца, я понял, что поведение и увлечения тех лет были н е м о и, навязанные – отцом и, особенно, сестрой, что произошло довольно странное и длительное наложение на привычней мне психотип домоседа и философа устремлений, пусть и весьма давних, моей сестры, которая прошла от Карпат до Саян и от Кавказа до Архангельска из одного лишь активного любопытства. Приходится таким образом признать, что и увлечение-то было не мое, перелицованное, переданное мне как-то раз неожиданно нагрянувшим племянником. Это была как бы идущая снизу генетическая конвульсия, которой я вынужден был подчиниться. А поскольку такое мирочувствие мне было внове, такие разведывательные планы походов и наблюдений меня возбуждали, я им с восторгом подчинился и вовсе не считал навязанными.

Дерево, хотя бы тот же бамбук или сосна, растут за счет верхушки из верхушечного сочленения: как штырь их складной удочки или антенна из ячейки транзистора, выскакивает этакий весенний проросток и, вытягиваясь за сезон, оттесняет крепежный узел, почку, сочленение, перевясло. Проросток устремляется ввысь, а фундамент закольцовывается. Так и племянник: нагрянул, передав мне вибрации своей матери и, оттеснив, пророс. Однако в те жни, в феврале 1998 года, свое поведение я никак не связывал с агрессией родни. Хотелось уехать – и я подыскивал работу. А поскольку после литературы больше всего любил лес, природу, работать в заповеднике казалось прельстительнее всего.

И еще: не исключался и такой вариант, что я просто оставлю московское жилье на год-два, а затем, почерпнув здоровья и набегавшись, вернусь, чтобы продолжить дело всей жизни. Я тогда еще не знал, что племянник тоже пописывает и что честолюбивые родители готовят его в Академию; пока же он приторговывает как коммивояжер, а точнее – как шалопай. Я никак не предполагал, что мне вырыли яму и втихаря и втайне подготовили заместителя помоложе. Да ради Бога, если бы это было въяве, если бы я знал об этих поползновениях родни. Мало ли, Боже мой, Успенских, Бестужевых, Дюма, Маннов, Доде, сосуществовавших мирно и по-родственному, состоявших в переписке и обучавшихся друг у друга литературному мастерству. В моем же случае оказывалась элементарная штука: подсидеть, подложить свинью, подвести под монастырь, украсть. Я бы общался с этим балбесом, как гончаровский Адуев-старший, если бы мне, в противность этому герою, было хоть что-нибудь известно. Я и думать-то никогда не думал о нем, а не только что подозревал сестринские козни; мне всего лишь напрочь отказывали в удаче, за двадцать лет не заключив ни одного литературного договора, но упреками я осыпал семью, с которой состоял в разводе, и родителей. А на практике оказывалось до обидного просто: я работал, а плоды пожинали.

И вот теперь мне внушались идеи о пользе здоровья и сельской жизни. Не говорилось: уступи молодому; внушалось: отдохни, попутешествуй, оздоровись. Это совпадало и с внутренним убеждением, хотя я еще пытался быть честолюбивым м носил стихи по редакциям. Но отказ, жертва, рокировка уже были предрешены. Яма уже была вырыта. И копали из провинции, о чем мне и в голову не приходило. Им, наверное, казалось, что в Москве – рай. А мне – что рай в лесу. Вот такая рокировка в длинную сторону, такой взаимополезный размен. В те годы издавалась одним предприимчивым евреем толстенная, листах на восьмидесяти, газета бесплатных объявлений под названием «Из рук в руки», которую я часто почитывал. И вот эта-то недвусмысленная передача и з р у к в р у к и и происходила как раз, о чем я и не подозревал. Казалось, это сама Природа-мать зовет меня на лоно.

И зов был услышан.

Ближе других располагался Центрально-Лесной биосферный заповедник. От его директора господина Желтухина я получил такой же стандартный отказ, как и отовсюду, но что-то меня вновь и вновь возвращало к этой местности в верховьях Западной Двины. Дорога на Ригу мнилась почему-то особенно привлекательной. Чтобы уравновесить недобрые импульсы с Северной Двины, предполагалось подробнее исследовать и Западную. В Великих Луках родилась и провела военное детство теща, в Нелидове добывал бурый уголь тесть. Без логической последовательности предполагалось, что в этом случае их безобразно эгоистичная дочь откроет, наконец, дверь своей московской квартиры для моих редких посещений, безумная родня, используя преимущества п о л н ы х с е м е й, перестанет, наконец, рвать меня на части, провинциалы прекратят р ы т ь, и я, наконец, устроюсь комфортно. Пока же я был только возбужден, нервничал, как перед экзаменом, меня выгоняли: уступи. Уступи место молодому: молодым везде у нас дорога. А не хочешь – наложи на себя руки: после смерти похвалят.

Но я уже склонялся к обмену. К переприспособленчеству. И сего ради побежал на Рижский вокзал, на электричку до станции Шаховской, чтобы через Ржев и Зубцов добраться до Нелидова. Хотя бы до Нелидова, потому что до латышских границ уже прежде ездил. Если бы мне сказали, что мною двигают польские гены северодвинского родственника, что это через мой задний проход, через анальное мое отверстие пытается прорасти к темени и там дать всходы мой племянник, я бы, может, попытался адаптироваться, не выходя из крохотной московской квартиры размером с бабушкин сундук. А так я мчался, точно апостол Павел к Закинфу, точно Андрей в Ливадию, точно Петр к Тиру: с той же полоумной верой в з о в свыше. А так как, кроме странников и ненавистников цивилизации Стрельцов, в родне было навалом и сумасбродных Водолеев, которых хлебом не корми – дай поиграть словами, то, стоя на перроне с билетом до Новоиерусалимской (дальше – не хватало денег), я думал, что, съездив туда, избавлюсь уж заодно и от тети Лиды – одной своей очень несчастной и больной родственницы. Лида – Нелидово: всё очень просто. Логики никакой, а сумасбродства навалом. А в это время в километре от меня проживала родная дочь, которая за восемь лет не изволила ни разу позвонить отцу (так же, впрочем, как и человек сорок других московских родственников). И я начинал понимать, почему Емельян, возвращаясь с базара с возом горшков, нахлобучивал горшки на заснеженные придорожные пни (чтоб «робята не мерзли»). Похоже, разумные старшие братья относились к нему так же, как моя родня ко мне. Сумасшедший – это в ы н у ж д е н н ы й поступать неправильно, чтобы у нормальных все было ништяк.