Путешествия по следам родни (СИ)

И я не возражал – поспешно убрался с причала, оставил рюкзак под стеной сторожки и решил «обозреть-окрестности-онежского-озера-о-ольга-отдайся-озолочу-ольга-огрела-отца - онуфрия-оглоблей» (впрочем, фигурально-фонетический аудиоряд пришел в голову, конечно же, только сейчас, а не тогда). Но сперва следовало познакомиться с тем, кто это все стерег.

Что в доме кто-то есть, я понял сразу и теперь решал: позволить ему понаблюдать за мной – или идти знакомиться? Поймите тоже проблемы человека, которому уже грезился пустой берег и костер, а встретился форпост. Мешал он мне, зараза, этот человек, потому что опять следовало искать покровительства, понимания моих проблем, участия. Мое «хочу» опять натолкнулось на социально-общественное «надо». Надо так надо. Я поднялся по ступенькам и, волоча рюкзак, торкнул дверь.

Так и хочется написать: «гражданин кантона Ури висел тут же за дверкой», но увы: фраза – из сейчашнего озорного настроения, а правда чувств той минуты заключалась в том, что тотчас за дверкой я попал в узкую дощатую холодную-прехолодную веранду, где стояла незастеленная никелированная кровать без матраса. С другой стороны дверки стояла прислоненная к стене надувная лодка. Я торкнулся в следующую дверь напротив – и оказался, волоча рюкзак, в жарко натопленной комнатенке с одним окном, лавками вдоль стен, дощатым столом, застеленным газетами, и раскаленной печкой-буржуйкой в углу. (Я и сам не очень отчетливо представлял себе эти пресловутые «печки-буржуйки», пока вот ее не увидел: просто печка их хорошей металлической бочки с дверцей, похожей на заплату, с круглой трубой-кожухом из плотной жести). На плите этой печки, вдобавок к другим горячим миазмам, пыхтел чайник, а хозяин сидел в углу на лавке и, утопырив локти в столешницу, прилежно читал растрепанную книгу. Небольшой лысоватый мужик в водолазке и в золоченых очках, по виду и социальному положению – слесарь ремонтных мастерских. Я назвал себя, но очки (мои) запотели с холоду, и, сконфузившись, я руки не протянул. Мелькнуло тоже забавное соображение, что вот, мол, к рабочему, который читает книгу, вошел писатель, который книг принципиально не читает, и что-то сейчас между ними сварится. Поразило страшное убожество веранды и этой комнаты, но в другую комнату вела запертая сразу на два замка – врезной и висячий, наборно-цифровой – крепкая дубовая, нарядная дверь, крашенная медово-золотистой охрой. И это заинтриговывало: казалось, что мужика вроде как самого оттуда выставили, из этой янтарной комнаты с ее несметными богатствами, и он, бедняга, нечто вроде третьего запора: живой вдобавок к двум техническим. Он, видимо, давно изнутри меня заметил и теперь тоже сконфузился – оттого, что мне стала понятна незавидность его собачьей службы.

С точки же зрения, какая следует из названия всей этой книги, я тотчас определил: тесть. Отец моей бывшей жены, с которой я уже десяток лет как в разводе. И оттого, что я этот определительный штекер в эту розетку моментально и точно всунул, опять мне стало нехорошо. Вчуже не понравилось, что Господь мне показывает, что я езжу по родственникам (по гостям, собственно), но при этом те же самые отношения с родней разрешить напрямик и удовлетворительным образом не позволяет. Не то, чтобы я не поехал в Черусти, если бы был принят у бывшей жены. А то, что, приехавшего в Черусти, в наобум попавшееся захолустье с целью хорошо порадоваться, Он меня нерешенными проблемами тычет. Помог бы решить, раз такое дело.

Так что к мужику я расположения не ощутил. Но поговорили мы мирно, я спросил разрешения оставить рюкзак и осмотреть окрестности. Он разрешение дал.

На свете счастья нет, но есть покой и воля. Я вышел на крыльцо с ясным предвидением, что покоя и воли мне сегодня не видать, не говоря уж о счастье: м е с т о о х р а н я л о с ь. Я был человек без места. Ну, бляха-муха, задницей, видно, я влез в восковую келейку, куда все остальные пчелы вползали правильно – головкой. Я, может, и Александра Пушкина не одобряю, что он погиб впросте из-за непрерывно брюхатой бабы и оттого, частью, стал кумиром России. Разрешение быть мне дали. Но не в помещении. Несмотря на то, что по национальности я русский, а не цыган.

Уже немного скучный, только потому, что каптерщик наверняка посматривал за моими действиями из окна, я обошел вокруг отстойника и постоял у протоки, через которую, как он сказал, доставляли сапропель со дна озера. Постоял на ветру, убедился, что тропы вокруг озера, как и говорил хозяин, впрямь нет («в ботинках вам не пройти»). В последние годы люди часто давали понять мое настоящее положение в обществе, а также официальный титул: дурак, но еще раз убедиться в своей непредусмотрительности было неприятно для самолюбия. Но что делать: сапоги я выбросил, хорошо размахнувшись, прямо с ног в канаву в Конобееве Московской области, решив завязать с путешествиями и браться за ум, обрядившись в униформу горожанина, - ботинки, брюки, галстук, рубашку. Но сейчас было сухо, а дорога на Воймегу, как мы помним, мнилась пролегающей посреди высокого бора.

Постояв еще немного на мерзком ветру и обежав оба строения еще и с тылу, - там лежала вовсе непроходимая топь, - я почувствовал себя как вошь на кончике одинокого волоса: по нему же следовало и возвращаться. Было мало шансов, что хозяин пустит ночевать, тем более что я не заметил в его каптерке никаких постельных принадлежностей, кроме драной фуфайки на кровати в веранде, и на ней-то он, видимо, и спал. Я был авантюрист себе в убыток. Дурная голова и ногам покою не дает, есть такая русская пословица.

Но к тестю меня не звали. Да и не полагается показываться на глаза человеку, о котором давным-давно сказано его дочерью, что он умер. Ну, умер и умер, не ехать же проверять сей факт. А метонимический – вот он, на стрелке озера Воймега Шатурского, по-моему, района Московской области - с т е р е г ё т его от браконьеров и на случай, если пожалует богатое московское начальство – половить щук; а больше, конечно, для сапропельщиков, которые развернули здесь свою скудную деятельность по заготовке компостов и удобрений. На берегу под хорошо переплетенными корневищами здоровенных деревьев я заметил жестянку с дождевыми червями, но показалось, что я унижу самый ритуал рыбной ловли, если сейчас сооружу удочку и этих червей изужу. И потом: я уж давно, как известно внимательному читателю, постановил не рыбачить в волжских водоемах и реках. Зачем же я ехал сюда на рыбалку, спросит внимательный читатель. А кто ему сказал, что я ехал на рыбалку? Я ехал п о д п р е д л о г о м рыбалки.

Да я, может, и решился бы, будь я западным человеком, позлить этого невежу-сторожа, разложив на берегу костер и раскинув снасть, но я, увы, русский восточный человек, а на Востоке чтят родственников. Волны наскакивали на берег, как небольшие белые собаки, от катамарана веяло холодом крашеного железа, берега озера плотной каймой повсюду облегал лес, слоистые плоские тучи сползли к горизонту, как скорлупа с облупленного яйца, обнажив как раз над чашей озера аквамариновую прореху вечернего неба. Я дрог на ветру и прикидывал, что раз сегодня в Москву уже все равно не вернуться, завтра я отправлюсь странствовать и опять пешком. Имелись теплый свитер, сигареты, спички, нож, соль, несколько банок консервов, немного денег, просроченные служебные удостоверения (таскал, чтобы опознали при случае и чтобы контролеров общественного транспорта зря не дразнить), два пакетика растворимого кофе со сливками, термос с чаем, а главное – желание. А о н сидел за заподлицо врезанным окном нивелирно прямой кирпичной кладки точно в сейфе, а соседствовать, а тем более разговориться и задушевно полюбить друг друга нам не удавалось. Не удалось бы. Возможно, окажись на этом берегу за сотню лет до меня В.Г.Короленко, вы читали бы другую прозу.