Путешествия по следам родни (СИ)

Сразу за опушкой, откуда опять завиднелись старицы и кусты лозняка, облитые прозрачно-зеленой кипенью, потянуло холодком рассвета и трогательно, точно запозднившийся влюбленный поворачивал деревянную щеколду калитки, несколько раз щелкнул соловей.

11

Ныне, когда пишу это, похоже, заканчивается ретардационный период в моей жизни и начинается проективный. Удалось себя чуть подремонтировать счастливыми воспоминаниями давно прошедших дней, и, словно чувствуя, что меня не угробить, напрочь исчезли из моей судьбы любительницы трахнуться и перепихнуться, а за ними, предварительно навесив дверь, и плотник. По утрам я опять бодр, а это не самый плохой признак. В сорок, после первого звонка, большинство из нас, если не сходит в могилу, округляется в талии и уже не гонит во весь опор. Сердце у меня сейчас раза полтора больше нормы (по объему), но надеюсь, что с помощью аспирина, водки, а также замерзания зимой и потения летом я приведу его в прежние границы. С мозгом хуже, потому что там потери и убытки противу прежнего, но, в конце концов, набить его свежими впечатлениями и знаниями опять-таки вполне возможно.

Не все события плюсквамперфекта воспроизводятся последовательно: на иных табу, другие сам сберегаю: ведь нельзя же до дна вычерпывать колодец, из которого пьешь. Но в процессе сего исследования я понял несколько важных истин. Оказалось, что мир стоит, а человек в нем пребывает. Оказалось, что неизменность мест пребывания в их прежней красоте и состоянии хорошо закрепляет и заземляет человека. Оказалось, что пройти прежними хожалыми дорогами и тропами – это хорошо. Я бы многое мог добавить, если бы не чувствовал, что, аккумулируя, например, тарногские и тотемские аудио- и видеоряды, обездоливаю родителей: это и их достояние тоже. Оказалось – странная вещь! – что с самой первой минуты ты с о с в о и м и. Они лишь трансформируются и мутируют, возрождаются и дегенерируют, но в разных обличиях они твои хранители и супротивники. Оказалось, наконец, что когда нечем жить и отовсюду теснят, хорошо посидеть на крылечке рядом с парнем скотником, у которого в ногах плетеная торба скошенной отавы, и поговорить за жизнь, - так, должно быть, крепят надутый аэростат к какому-нибудь валуну покрупнее из моренных гряд. И – Господи ты Боже мой! – как хочется на него походить, чтобы поступки диктовало не дум высокое стремленье, а некормленый теленок, рассохшееся косьевище, распоряжение бригадира, незалитый лизол. Его часы не ломаются, потому что они у него соприродные. Но и его, и мое существование, и моих родителей, и ваше ведь оправдываются же чем-то, Господи!

111

Несколько раз по весне или в первых числах июня я выезжал на берег Истры в Павловскую Слободу, причем от Нахабино шел обычно пешком через Исаково и Лобаново: железнодорожная ветка туда отчего-то не работала. Иногда, впрочем, подъезжал на маршрутном такси и выходил на окраине Слободы. Ид был замечательный, шоссе шло под уклон. Я сворачивал к вельяминовским дачам и, пройдя сотню метров, в виду деревни, через рощу возвращался чуть вспять и спускался в крутую долину Истры.

Что слобода-то Павловская – в сознании вертелось, но если бы мне тогда сказали, что я таскаюсь сюда, потому что некие богатенькие московские родственники, чье отчество – Павловичи, вот уже лет двадцать со мной не знаются, я бы такой интерпретации не поверил: слишком отдавало паранойей. Тогда объяснялось проще. Скорее уж я связывал сей факт с фамилией той красотки, что предлагала мне фиктивный брак. Навязчивость смысловая была отдаленной. Реальнее была природа, излучина Истры в этом месте и рыболовный азарт.

Крутой травянистый склон повсеместно пестрел фиолетовым цветом медуницы. Волоча за собой только что срубленную березку для удилища и несколько ломких палок сушняка, я сбегал по нему к старому кострищу в десяти метрах от воды и, предвкушая, готовился. Удилище получалось толстое, как палка, с костром я возился по часу, но все же удавалось и порыбачить, и погреться. Правда, по берегам то и дело шастали рыбаки, а по реке, еще полой, проплывали байдарочники, но из быстрых светлых глубин неожиданно чистой реки вылавливалось до полудюжины мелочи. Не покидало чувство, что удовольствие я краду, что оно преступно, что в Москве полно дел, что с разведенной писательской женой отношения сложились бы небезнадежно. Стремительная вода уносила поплавок, не клевало часами, но я прилежно ходил по берегу и в каждой заводи подозревал добычу. Костер, сожрав пищу, тух, найти сушняк становилось все труднее. В конце концов я с раздражением понимал, что и рыбу как подобает не ловлю, потому что, в отличие от экипированных мордатых и вполпьяна местных рыбарей, чудной горожанин в ботинках, и костер удовольствия не приносит, потому что уже за полсотни метров в ольшаник приходится бегать. И рыбу, как ни смешно, мне становилось жалко, я ее тотчас отпускал обратно. Развлечение понарошку. Сохранялось томление по некогда любимому занятию, да река здесь выглядела очень уж славно, напоминая тарногские. Нельзя было не сознаться, что я приезжал только пожрать у костра и, может быть, - возникало такое ощущение, - тропу Павловичей-дачников п е р е т о п т а т ь (не знаю, понятно ли, что хочу сказать?). Где-то здесь кто-то из этих богачей строился. Кто-то из какой-то московской родни сюда ездил окучивать картошку, закидывать блесну, трескать на солнышке лук с хлебом – и меня волочил за собою, не будучи даже знаком. В Вельяминове в сараюхах жили какие-то грязные-прегрязные карпатские либо же черкесские рабочие либо же торгаши (они и дачи строили, и выгружали из багажника автомашины пойло, жвачки, сигареты), и их кипучая торгово-строительная функциональная предприимчивость интриговала меня, как тараканьи бега в кунсткамере; отрицательной оценки и вражды не было, но разбирало любопытство: чего это они, как свинтусы, живут в этом хлеву, да еще и аренду платят? Косогор был крутой, сухой, березовый, в тонких штиблетах я нигде не почерпывал грязи. Однажды на берегу я даже очень мило заночевал – почти (снялся с бивуака в два часа ночи), но Истра словно издевалась: рыбу я в ней изловил только в первый приезд, намотав лесу на палку и выковыряв из-под коровьей лепехи нескольких червей. Мастерил из подручного материала, работал с кондачка, ел а ля фуршет. Совсем как в городе. И река, черт ее возьми, неслась, точно ее избивали, точно ее разбирали на водопроводные нужды уже в Красногорске. Там в ту пору проживала одна из успешных спермовыжималок, и мысль о ней тоже витала, когда я терпеливо закидывал уду в реку.

Это, в два часа ночи, пешее возвращение в Нахабино запомнилось, потому что сопровождалось диковатым желанием проникнуть в некую слободскую контору, испятнанную светотенями глубокого мрака и уличного фонаря (я напоминал бессознательную рыбу, завернувшую в случайный водоворот), и той тяжелой усталостью, которая называется «отбил ноги». Путь был хоть и мимо деревень, но по гладкому шоссе. Где-то там (в Черной, что ли?) был забетонированный, как атомный полигон, гладкий, как пятак, огороженный стальными пиками забора микрорайон гладких двадцатиэтажных коробок, и в три часа ночи, мимо военизированной охраны, вереницы иномарок я с рюкзаком заруливал в подъезд с кодом, домофоном, сигнализацией, сканером, видеокамерой и еще вахтером в форме с галунами. Я ему без слов, без басен совал удостоверение, буркал, что мне на семнадцатый этаж, и с радостью понимал, что ему так же наплевать, как и мне. Здесь жили какие-то большие ученые, чего-то они там делали – атомные субмарины, Царь-пушки или геомагнитные возмущения Сатурна, - но только вылизанная прямоугольность их быта и высокооплачиваемые должности по спрямлению турбовоздуховодов наводили на мысль, что здесь можно поклеить объявления об обмене квартиры. И на их вымытый с мылом кафель я поспешно клеил свои грязные бумажки, в которые завертывал часом прежде щепотку песку и запускал червей.