Две души Арчи Кремера (СИ)

Так что в Марс-сити снова устраивали грандиозное празднество. Две трети экипажа крейсера сошли на поверхность Марса, рассредоточились по самым разным дислокациям и с невероятным, почти детским любопытством интересовались всем, что происходило в городе. Местное население, получившее замечательное подтверждение своей значимости, было безобразно гостеприимным, требовало, чтобы космолетчики непременно выпили еще и с тем типом, и с тем, а еще за упрочнение и интенсификацию связей и за то, что они классные ребята, и вообще, все было замечательно. А космолетчики осматривали местный народ с почтительным уважением и тихо радовались, что у них под ногами какая-никакая, а почва.

Захария Смолянин со товарищи провел несколько суматошных часов, изготавливая видеоряд для вечеринки. Кадров было хоть отбавляй: три титана, три, не побоимся этого слова, вождя, великолепная тройка – полковник Ставролакис, капитан Эпиньи-Дюрсак и комендант Лутич, и бесконечное количество витязей, которые имели несчастье засветиться на экранах. Мало того, что они в нарезке появлялись, так Захария лично приставал к ним всем, чтобы они поделились эмоциями от этой операции. То, что обходилось без мата, шло в эфир. Остальное – тоже, но без звука: его заменяли комментарии Захарии, на беду этим вот косноязычным. А под такие комментарии и выпивалось хорошо, и тосты изобретались с космической скоростью, и бармены, в их числе и Берти, не справлялись с количеством желающих выпить вообще, а также на брудершафт. И где-то после полуночи всем было совершенно наплевать, что за нарезки транслировались на экранах, главным было переместиться еще в одну теплую компанию, чтобы и в ней восхититься «нами» и «ими» и выпить.

Захария Смолянин рыскал по главному пузырю в поисках гепарда своего сердца, но натыкался только на рядовых знакомых, самых разных, в том числе и с крейсера, и все они были счастливы его видеть и требовали, чтобы он еще и с ними выпил, и их похвалил, все норовили полапать его или сжать в объятьях и что-нибудь такое. А Николай Канторович все не появлялся. Захария уж не утерпел и спросил у какого-то офицерика, где этот засранец. И чуть не взвыл, когда тот задумчиво почесал затылок, пьяно глядя вверх:

– Кантор? Так он не на борту остался?

У Захарии от такой вселенской несправедливости даже в носу защипало.

– А, не, – продолжил этот пень, – он вроде с кэпом к Ставролакису зван.

И через пять минут Николай Канторович получил гневное сообщение: «ТЫ У СТАВРОЛАКИСА???????». «Я НА ПЛОЩАДИ», – прилетело в ответ. Захария рванул к эстраде, забрался на нее, уцепился за осветительную арматуру и принялся всматриваться в толпу. И коммуникатор тут же ожил: «У бара Эммы-Лучии». Захария отлепился от стойки и спрыгнул в толпу. И тут же ему пришло другое сообщение: «Иду на север, где лимонные деревца».

– Он действительно думает, что я настолько эрудирован? – недоуменно спросил Захария. Хорошо поблизости обнаружился кто-то из биологов, кто и сообщил, как эти самые деревца выглядят, а заодно куда идти, чтобы оказаться на севере. – Подумать только, – бурчал Захария, целеустремленно шагая куда-то в ту сторону, – вместо того, чтобы просто сказать: «Там и там», нужно придумывать загадки, интриговать меня и раззадоривать.

Хотя… лимонных деревец было штук двадцать – приличная такая рощица; они частью цвели – запаха было зашибись, и лейтенант Гепард – скотина нетравоядная – обнюхивал их и блаженствовал.

Захария замер. Оно было, конечно, здорово: свершилось. Оно и сердце понимало: сбылось. Оно и разум вопил: да он это, он. А не верилось. Мечтать о Николае Канторовиче, конечно, здорово. Трепаться с ним в реальном времени – вообще здорово. А лицезреть – не верилось. Только, сволочь, грудь сдавливало, в носу щипало, и было одновременно жарко и холодно, хорошо и больно. И он был таким знакомым – и таким чужим.

До тех пор, пока не оглянулся.

Это он был, до последней морщинки он. Смотрел на него с недоверием, словно защищался от чего-то, словно себя убеждал в чем-то. Словно опасался чего-то. И молчал, животное. Явно не рисковал что-то говорить. А ведь язык у него подвешен что надо, во всех смыслах, и каждый из смыслов – к удовольствию лапочки Захарии Смолянина и к его удовлетворению, а как же.

Так что Захария Смолянин оскалился, рыкнул на подозрительно щурившегося Николая Канторовича, сиганул на него и повис у него на шее. Этот мужик – тренированный дуболом, выдержит. Должен выдержать. А если фигакнется на пол, так кто ему виноват.

Но Николай Канторович не просто так вызывал наилучшие чувства у придирчивого эстета Захарии Смолянина. Он устоял. Удержал. И времени даром не терял. А губы у него были сухие и шершавые, и щетина пробивалась. И телом от него пахло, свежим потом, им, Николаем, и возбуждением – и от Захарии тоже. Который, кстати, решил побыть благоразумным хотя бы в течение пяти секунд и слез с него. Но отлипать не спешил, держался за него обеими руками и рычал от негодования.

– Я прошу прощения, что вмешиваюсь в ваш обмен любезностями, – ровно сказал комендант Лутич за его спиной.

Николай Канторович шумно задышал и отлепил от себя Захарию и – мужлан! – попытался спрятать его за собой. Захария толкнул его.

– Вы изволите сделать нам комплименты или обратиться за мастер-классом, господин комендант? – яростно сверкая глазами, спросил он.

– Я осмелюсь воззвать к вашему благоразумию. – Помолчав, поизучав Захарию, Лутич перевел взгляд на Николая Канторовича. – К вашему, скорей, – уточнил он. – Этот балбес испытывает к благоразумию крайне агрессивную идиосинкразию.

Николай Канторович выпрямился. Захария задумался: а не обидеться ли ему? То есть этот вот солдафон, комендант Лутич, смеет вламываться в их изящный тет-а-тет, а его гепард, его лыцарь без страха и… наверное, только без страха, вместо того, чтобы не раздумывая набрасываться на него, становится по стойке смирно и только что не честь отдает. Это предательство – или?

Субординация. Как бы ни очумел лейтенант Канторович от встречи с невероятным и ошеломительным Захарией Смоляниным, но армейский устав так просто не забыть: он давно въелся в его кровь и плоть, давно был для него чем-то совершенно естественным. И Златан Лутич, как бы ни прикидывался простым администратором в гражданском поселении, был офицером выше его по рангу, значительно выше.

– Если вы продержите свои инстинкты в спящем режиме еще несколько минут, этого хватит, чтобы проследовать в места, более подходящие для бурного проявления интимных эмоций, – невозмутимо продолжил Лутич. – Особенно если они замешаны на чувствах более серьезных, чем простое любопытство и… – он покосился на Захарию, гневно сверкавшего глазами слева от Канторовича, и тихо добавил: – похоть.

Лейтенант Канторович щелкнул каблуками.

– Благодарю за совет, – ответил он.

– Боитесь изойти на сперму от зависти? – вспыхнул Захария.

Лутич заставил себя не смеяться.

– Опасаюсь, что лейтенант Канторович может оказаться перед необходимостью суровых боев за свое право на бурное проявление интимных эмоций, – бодро ответил он.

Захария рванулся к Лутичу с кровожадными намерениями. Николай Канторович ухватил его и прижал к себе.

– Позволите поинтересоваться адресом этого более подходящего места? – спросил он у Лутича.

Тот назвал ему адрес Захарии. Захария же вырывался из рук лейтенанта Канторовича и угрожал Лутичу страшными карами.

Но это рядом с площадью да в лимонной рощице. Он гневался на пути к себе домой, обещал, что устроит Лутичу хрустальную ночь, что убедит Эсперансу о неземной к ней любви этого хрена с горы, что придумает еще триста пакостей, которые основательно усложнят ему жизнь. И вообще, скотина! Наглая бездушная скотина.

Лейтенант Канторович молчал. Думать не думалось, желание было одно, а Захария Смолянин был всем, что ему было НЕ нужно. Чирьем на заднице. Герпесом на пенисе. Солью в воде. Он был настолько неудобен, что с ним никакая тесная обувь не могла сравниться. Захария Смолянин был проблемой. Он был Смоляниным, черт подери. Но когда за ними закрывалась дверь, он был единственно нужным человеком. Неуступчивым, жадным, эгоистичным до одури, щедрым до пелены перед глазами. Захарией Смоляниным.