Две души Арчи Кремера (СИ)

– Ну хоть что-то, – удовлетворенно буркнул Захария и печально вздохнул.

На огромных экранах веселились экипаж и пассажиры «Адмирала Коэна» – посудины, в чей адрес Захария все больше ленился отпускать высокомерные шуточки. И вообще его вражда с этим крейсером начинала казаться ему чрезмерно ребяческой. Он побрел к столу с закусками, но на полпути передумал и поплелся к бару. У него взгромоздился на стул, печально вздохнул и обмяк.

– Самое поганое в любых встречах – это что потом непременно будет расставание, – трагично сообщил он бармену. Тот, из металлургов вроде, во время праздников занимавший стратегически выдающуюся позицию рядом со спиртным – из любви к искусству, а также порядку и не в последнюю очередь к сплетням, понятливо кивнул и открыл пиво. Захария уныло смотрел, как он наполняет бокал, затем еще минуту изучал его. Берти облокотился об стойку и приглашающе шмыгнул носом.

Захария повернулся к стойке спиной, и Берти с умным видом начал вслед за ним изучать толпу. Но созерцание и Захария – вещи некоторым образом антагонистичные; и через полминуты он крутанулся на стуле и уставился на Берти.

– Скажи мне, приятель, – патетично провозгласил он. Ему бы лавровый венок на голову, да руку простереть, и был бы герой трагедии. – Скажи мне, почему мы не можем приказывать нашему сердцу?

Берти склонил голову и задумался. Затем выразительно пододвинул бокал ближе к Захарии.

– У тебя пара есть? – прищурился тот.

Берти почмокал губами немного, оглядел народ.

– В поиске я, – неохотно признал он.

– И что ты ищешь?

Берти пожал плечами.

– Так что у тебя с сердцем? Может, к кардиологу? – насмешливо полюбопытствовал он.

Захария надулся и ухватился за бокал.

– О как мне не хватает понимания! – начал было вопить он, но осекся и сделал смачный глоток. – Хор-рошо! – причмокнул он и снова приложился к бокалу. Выпив половину, отставил его и похлопал себя по животу. – Очень хорошо.

– Так понимания, говоришь, не хватает? – поинтересовался Берти, стоявший облокотившись, с любопытством следивший за Захарией. Тот, посмотрев на него, тоже уперся локтем в стойку.

– Не хватает, – тряхнул он дредами. – Это такой товар. Дефицитный. Мы рассчитываем на ближних наших, а они увлечены собой до такой степени, что совершенно не обращают внимания на то, как кровоточит наше сердце.

Он замолчал, драматично задрал нос и уставился вдаль.

– Ты, я видел, с Морано поцапался. Что, он тебе синяк поставил, что ли? – осторожно забросил удочку Берти.

Захария высокомерно посмотрел на него.

– Что мне этот черствый служака, не способный постичь тонкости моей душевной ориентации! – ответил он на это.

– А Лутич на тебя чего наехал? – все не унимался Берти.

– Этот бессердечный солдафон категорически не приемлет моих строгих моральных принципов.

Берти хрюкнул, но все-таки удержал смешок.

– Принципов, говоришь, – пробормотал он себе под нос. – Моральных. Высоких.

Захария не слышал его слов. Он куда больше был увлечен экранами – на одном из них лейтенант Гепард, выглядевший свежо и благоуханно, внимательно слушал какую-то курицу в безобразно обтягивавшем ее тело платье, обвешанную камнями и размалеванную – сразу видно, вышедшую на тропу войны. И предатель и изменник, обладавший явно невысокими моральными качествами, чтоб ему икалось без передыху, глядел на эту курицу в каменьях, как если бы она была супер-пупер-гением.

Захария решительно встал, намереваясь совершить какие-нибудь действия, подумал – и сел.

– Их вообще никто не ценит, – горько признался он Берти.

– Солдафонов?

– Принципов. – Захария нахмурился. – А они в карантине будут ого-го сколько времени.

– Принципы?

– Солдафоны.

Он залпом допил пиво, крякнул и пододвинул бокал Берти.

– Тебе не хватит? Принципы не против? – настороженно глядя на него, спросил Берти, побаиваясь, как бы Захария не наклюкался в зюзю.

Захария печально вздохнул.

– Принципы как раз требуют, чтобы разлитие желчи лечилось залитием пива.

– Это дело, – помолчав, согласился Берти.

Когда перед Захарией появился полный бокал, он уже смотрел на толпу с повеселевшей физиономией: Николай Канторович с той же офигенно заинтересованной миной выслушивал какую-то хрень, которую нес ему какой-то старый хрен. Иными словами, можно было и дальше блюсти принципы и даже перестать жаловаться любопытному крысу Берти.

Для приземления грузового блока был выбран участок плато в тридцати километрах от города. Это как-то объяснялось тектоникой, геологией и даже экологией. Логистику и микроэкономику тоже приплели. Теоретически можно было выбрать и более удобное место для развертывания взлетно-посадочного комплекса, но это значило бы большие дозы облучения для роботов и людей. Площадка была размечена и подготовлена чуть ли не два месяца назад, и каждые три дня комендант Лутич отправлял дронов сметать песочек с ключевых элементов. И уже на следующий день после вечеринки, невзирая на похмелье, на катастрофическую нехватку сна, на усталость, связанную с подготовкой к торжественной встрече, на грядущие дежурства даже, в городе бодрствовали практически все. Все смотрели в ту сторону, где должно свершиться это событие, бурчали, что ветры серчают и гоняют песок; все ждали, затаив дыхание, когда наконец полковник Филипп Ставролакис с согласия коменданта Лутича и капитана Эпиньи-Дюрсака отдаст приказ о начале операции.

Захария Смолянин не мог позволить себе находиться вдали от такого знаменательного события. Более того, он даже кабинет коменданта Лутича счел слишком удаленным. Полковник Ставролакис вызывал у него смешанные чувства: подозрение, смешанное с недоверием, смешанное со страхом. И еще чего-то там, иными словами, не самый располагающий букет, поэтому и в его кабинете находиться Захарии не светило – по его личному выбору, как он, распираемый самодовольством, отмечал себе. С другой стороны, где еще находиться умничке и прелестнику, а также категорическому противнику всех и всяческих дискриминаций Захарии (разве что кроме тех, которые основаны на чисто эстетических предпочтениях – блондины против брюнетов, например: блондины, разумеется! Ну или брюнеты, не суть, главное, чтобы, эм, кхм, он был хороший, тонус, во!), как не в кругу самых что ни на есть трудяг?

С формальной точки зрения искинщику нечего было делать среди диспетчеров от слова «совсем». Они, конечно, тоже были компьютерщиками, и Захария, бесспорно, но сравнивать их – это же все равно что сравнивать дизайнеров легкой одежды и флористов каких. Они, конечно, и те и те дизайнеры, но материал-то разный, и подходы к нему тоже. И собственно говоря, диспетчеры, смотревшие на пузырь с местным суперкомпьютером, который вот-вот должен был начать работу в полную мощность, с почти суеверным почтением, не в последнюю очередь замешанным и на зависти, не могли отказать себе в удовольствии допустить в святая святых тамошнюю звезду с тем, чтобы похвастаться: мы тоже можем. Вот, делаем; мы тоже крутые. Захария охотно соглашался с ними, рассыпал комплименты направо и налево: ловкости и проворству, смекалке и быстроте реакции, скорости обработки информации и качеству этой самой обработки. Он даже успел пофлиртовать с парой человек: а что такого, чисто для поднятия духа и для выполнения своей великой надмиссии – несения прекрасного человечеству, прекрасного в виде себя, разумеется. Увлекся, как это часто бывает, и был захвачен врасплох, когда полковник Ставролакис стальным голосом отдал приказ о начале приземления.

Хрен его знает, как это возможно, но крейсер «Адмирал Коэн» умудрился отбуксировать от Земли (точней, от околоземной орбиты) до Марса, точней до орбиты дрейфа, контейнер размером чутка больше себя самого. С одной стороны, это запросто объяснялось вакуумом, с другой стороны, другие силы никто не отменял, ту же гравитационную. Но транспортировка – это фигня. Блок комплектовался в условиях невесомости, транспортировался – тем более, но спускать его на поверхность предстояло исключительно целиком и с максимальной осторожностью. Задача была выдающаяся: это же примерно то же самое, как «Адмирал Коэн» примарсить, причем так, чтобы ничто на борту не пострадало, даже самый хрупкий фарфор. На контейнер были навешаны посадочные двигатели, уже проверены, уже было доложено об их готовности, и началась отстыковка. Пока диспетчеры просто следили. Проверяли в последний раз показания приборов, тихо переругивались с метеорологами, которые то говорили, что в их сторону несется шквальный ветер, то с бешеной радостью орали, что он переменил направление. Захария Смолянин смиренно молчал, глядел то на местные мониторы, то на огромную стену из экранов, на которую транслировались изображения центра управления крейсера, то из штаба военной части на Марсе и полковника Ставролакиса, то с камер на скафандрах матросов, следивших за отстыковкой блока.