Две души Арчи Кремера (СИ)

О чем они там переговаривались, эти матросы, не было слышно. Изображения были так себе: в космосе слишком часто приходилось выбирать между защитой от радиации и мобильностью. В случае с людьми выбор был однозначным; в случае с камерами – часто тоже. Предельная защита камер от космической радиации расценивалась в большинстве случаев как нецелесообразная: это не специалист, которого пять лет тренировали, положив на это офигенные бабки, которые он разве что за десять лет отобьет; камеру сделать – фигня вопрос, сменить ее – дело плевое, а вот ее защита и стоила бы колоссальных денег, и влияла бы на подвижность оператора – в данном случае матроса, соответственно понижая его эффективность, а поэтому хрен бы с ней. Так что космические лучи становились причиной помех в трансляции самых обычных не очень защищенных камер, и переговоры матросов тоже были не совсем внятными. Но зрелище захватывало.

Захария поймал себя на мысли, что следил за ними, затаив дыхание. Ему приспичило отлить, и вместо того, чтобы неторопливо, походкой призового мейн-куна пойти к лотку, то есть в сортир, Захария мялся до последнего – до того момента, когда мочевой пузырь не завопил благим матом: ща лопну, ты, козявка! Так что Захария был вынужден отвлечься от захватывающего зрелища и опрометью броситься в туалет. Вернулся и ткнул в бок близстоящего:

– Ну?

Несчастный был вынужден отвлечься, покосился на Захарию и пожал плечами:

– Да ничего. Пока еще ковыряются.

Захария раздраженно выдохнул воздух через сцепленные зубы. И затоптался на месте. С одной стороны, все самое интересное было вот, с другой – хотелось выпить чего-нибудь. И он попятился к автоповару.

А потом практически все в помещении зачарованно следили за тем, как блок отделился от крейсера. И короткие фразы: «Отстыковка завершена» – «Передаем управление на поверхность» – «Проверить орбиту» – «Подтвердить траекторию» – «Внимание на блок» – «Выровнять орбиту!» – «Выровнять траекторию!». И наконец заговорили диспетчеры на Марсе: Управление приняли – траектория в норме – поправка на воздушные потоки – скорректировать курс. Эта хреновина, которая должна была опуститься на Марс, казалась на экранах фиговиной, не больше – особенно когда удалилась от крейсера на приличное расстояние. Камеры на поверхности Марса нащупали эту фиговину враз, но и на них она выглядела ненамного больше. Это раньше, с людьми на ее фоне, дух захватывало, а теперь – хрен. Но Захария смотрел на нее, открыв рот. Забыв о кофе. О том, чтобы выискивать глазами своего героического лейтенанта. О том, чтобы ехидно смотреть по сторонам и отмечать, кто еще восторгается чрезмерно таким вот штучным событием. Полковник Ставролакис стоял, сцепив руки за спиной, вояка хренов, говорил с помощниками сквозь плотно сжатые зубы, и едва ли освещение было виновато в том, что он заливал помещение своей ослепительной бледностью.

Отстыковка, как оказалось, – фигня, приземление – вот засада. Опять поднялся ветер, песочек взлетел на два километра ввысь, и так это густенько. Полковник Ставролакис отдавал приказания резкими рублеными фразами, состоявшими подчас из одного-двух слов; мог бы – слогами, междометиями, но этого было бы слишком мало. Космолетчики вокруг него напрягались все больше и больше; Захария не без удивления отметил, что у многих из них уже и струйки пота побежали за воротник. Потому что если блок унесет хотя бы на сотню метров от места посадки, его потом хрен вернешь, рельеф там позволил бы относительно мягкую посадку, но это всю арматуру перетаскивать – лишние недели, расход ресурсов. А ветер все не унимался.

Сами-то поселения были к этому привычными. И первые бараки, и возведенные после них пузыри, обеспечивавшие вполне комфортное существование, строились с учетом местных ураганов. Их бывало достаточно во всех марсианских сезонах. Техника конструировалась с учетом этих вот метеоусловий; люди научились предсказывать поведение воздушных потоков со вполне убедительной достоверностью, и народ на Марсе попривык, только бухтел слегка, когда ураган не унимался дольше предсказанного. Но это обычно. А то сейчас. Захария отвлекся от Ставролакиса и его подчиненных, отыскал на экранах Эпиньи-Дюрсака и его помощников, а особенно Николая Канторовича. Тот стоял, откинув голову назад, следил за действиями наземной команды, не мигая; раздраженно покосился на кого-то, посмевшего заговорить. Наверное, это было понятно: кому охота видеть, как накрываются большим нехорошим местом усилия не одной недели и не одного десятка человек?

Диспетчеры в зале сидели-стояли и тоже ощутимо нервничали. Лихорадочно смотрели на экраны с диаграммами погоды. Обменивались отрывистыми репликами. Когда камеры на поверхности начали показывать блок с достаточным увеличением, когда можно было отчетливо рассмотреть двигатели, замки, швы на нем, Захария только что не подпрыгнул. Рванулся было к ближайшему человеку, чтобы радостно заорать: «Нифига себе!» – и осекся: рано еще, черт побери. Он задергался на месте. Кофе остыл, собака, бежать за новой порцией – а вдруг что интересное пропустит? В туалет – вот тогда он точно все интересное пропустит. А стоять на месте, бездействовать изматывало куда сильней. Захария и нырнул в закуток и попытался вызвать Канторовича. Начать решил с глупейшего сообщения: «У вас там на мостике тропическая жара, что вы все мокрые как мыши?». И тут же высунул нос из закутка, следя за его изображением. Николай Канторович, простой лейтенант, а еще прижимистый человек, на умные линзы вряд ли раскошелился, а служебные были не положены. Так что он глянул на коммуникатор. Захария радостно оскалился. Николай Канторович посмотрел на экран, поджал губы и осторожно, стараясь не привлекать к себе чрезмерного внимания, начал набирать ответное.

«Ад и геенна», – с восторгом прочитал Захария.

«Какое удивительно многофункциональное место», – суетливо набрал он в ответ.

«Не жалуюсь. Ты где?».

Он поднял глаза и начал внимательно изучать изображения на мониторах. Захария хотел подпрыгнуть, что ли, или помахать, но в этой ситуации за такую профанацию можно было и по шее получить. Пришлось становиться у двери и замирать. Николай увидел его и улыбнулся углом рта.

«Ты где такую павлинью рубаху выкопал?» – поинтересовался он. Захария многозначительно ухмыльнулся.

«Я расскажу тебе при личной встрече, о лыцарь сердца моего», – скоренько набрал он ответ, сунул коммуникатор в карман и застыл с важным лицом. Николай Канторович на экране закатил глаза, но усмехнулся вполне довольно.

Два часа – целых два часа – диспетчеры бились с блоком, с ветром, с двигателями, которые рядом с Марсом работали совсем иначе, чем в космосе, а проектировались вообще для терранских или лунных условий, и пусть корректировались для марсианских, но все равно работали малость непредсказуемо. А потом – «Опускаем» – «Отключить двигатели» – и пелена поднимается вокруг блока, и медленно опускается, и Захария обнаруживает, что он судорожно смял стаканчик, хорошо хоть пустой, и смотрит на экраны вытаращенными глазами. И Ставролакис сдавленным голосом требует диагностики повреждений блока, и на экранах высвечиваются один за одним его сектора; они окрашиваются в привычные цвета – зеленый, желтый, и указывается процентное соотношение тех и других; а все затаив дыхание ждут, сколько будет красных. И кто-то говорит Ставролакису, что диагностика окончена, результаты такие и такие, значимые повреждения отстутствуют и возможны несущественные в таких и таких секторах. Ставролакис выпрямляется, говорит:

– Операция завершена успешно. Более детальный анализ поступит в течение ближайшей недели. Благодарю всех за участие.

Захария затаил дыхание и завертел головой по сторонам. А все отчего-то стоят и молчат. Он в отчаянии начал считать удары сердца. На третий кто-то захлопал. И наконец можно было заорать, повиснуть у кого-то на шее и вообще начать вести себя экзальтированно. А вообще когда сам Эпиньи-Дюрсак, который по объективным наблюдениям проницательного наблюдателя военных типов Захарии Смолянина страдает хроническим сплином, но скорее запорами, улыбается, жмет руки всем подряд и что-то оживленно обсуждает с кем ни попадя, операция действительно завершена успешно.