Две души Арчи Кремера (СИ)

Вдохновленная Бруна Сакузи тоже шагнула к месту, на которое грохнулся Захария.

– А это идея. Это совсем рядом, – радостно сказала она, вздернула Захарию и поволокла за собой. Он едва успевал перебирать ногами, а Де Велде хоть бы хны, шагает с ней в ногу и сияет себе тихонько от счастья. Орхидеи из восьмого павильона останутся расти в тишине.

И если суровая дама Бруна Сакузи еще как-то была понятна Захарии – ну чокнутая, ну увлеченная, ну скандальная, ну неухоженная, но крепкая, плотная, по-своему женственная и очень привлекательная, а до чего энергичная! Иными словами, Захария понимал ее и одобрял такую манеру поведения, – то этот Де Велде вызывал у него священный ужас. Он был похож на бесцветную моль-однодневку – в отличие от мощно загоревшей жгучей брюнетки Сакузи он был бледнолиц, тонкокож и светловолос, что твой одуванчик на излете цветения, а эти очки на носу – так вообще окуляры, похлеще, чем у стрекоз. И взгляд: у Де Велде была привычка смотреть внимательно, немигающе, по-змеиному. Очевидно, когда он наблюдал за цветением каких-нибудь диковинных цветов, эта привычка помогала. А когда он пялился на человека?

В любом случае, цель посещения этого чокнутого дома, в котором единственными относительно нормальными существами были растения, была Захарией достигнута. Он убедил биологов, что цели мероприятия может соответствовать только и исключительно лучшее из наличествующего. А наличествовало у них много, и многим из этого они были готовы – да что там, жаждали! – похвастаться. За некоторое, правда, готовы были удавить. Некоторые землеройки встречали радостными возгласами, но кое-кто говорил: а вот шиш тебе, а не тот куст, потому что когда мы позапрошлый раз доверили, то мало того, что ветки обломали, так куст еще и пяти цветов недосчитался. Все воззвания к чести и гордости марсиан наталкивались на глухое недовольство. Да еще и этот Де Велде заимел моду материализоваться буквально из воздуха в непосредственной близости от Захарии и говорить ему своим отрешенным голосом: «А может быть, вы посмотрите наши замечательные вишни? Но, может быть, тогда абрикосы? Они, кстати, совершенно прелестны». К концу третьего часа Захария уже почти не вздрагивал.

Но вырвавшись из того термитника, он решительно зашагал к милашке Эсперансе, владелице этно-лавки, в свободное время пищевому технологу, дамочке предприимчивой до безобразия, способной гнать самогон из марсианского песка, но пользующейся и более старомодным сырьем. Там он поругался с ней, пожаловался на свою карму, которая зашвырнула его не куда-нибудь, а в цепкие лапы биологов, и они, эти лапы, даже оставили следы на курточке и брюках лапочки Захарии – тут, тут и тут, – и вообще, это просто уму непостижимо, как люди могут посвящать свою жизнь такому невероятному, такому ужасному занятию. Всю жизнь! Затем они, как водится, поскандалии, Эсперанса пообещала ему всенепременно зафигачить тунику в лучших традициях высокой земной моды, но с марсианским колоритом, вручила бутылку самогона, за которой Захария, собственно, к ней и явился, и вытурила взашей. У него, прохвоста, даже настроение начало подниматься. И оно воспарило к самым небесам, когда в ответ на продолжительную трель звонка и угрозы взломать оный и подсадить в коробочку с домашним искином какого-нибудь крайне неприятного жучка дверь открыл Златан Лутич собственной персоной. В синей пижаме – до чего верен себе, засранец. Причесанный и выбритый. Зануда.

– Я думаю, что если я решу применить против тебя дисциплинарные меры ограничительного характера, как минимум пятьдесят четыре процента населения города объявят меня своим личным героем. – Вежливо высказался Лутич.

Захария всунул ему в руки бутылку с декоктом милашки Эсперансы и просочился в квартиру. Он плюхнулся на диван, сгорбился, сжался в комок и повесил голову.

Лутич не соизволил ни сесть, ни произнести хотя бы слово. Он ждал.

– Я был у биологов. Клянчил цветы на официальную часть, – замогильным голосом признался Захария.

Лутич понятливо кивнул головой и потянулся за стаканами.

Чокнувшись, Лутич шумно выдохнул и мрачно сказал:

– Это похоже на адский ад у них там.

– И вонь. – Охотно продолжил Захария.

– И сырость.

– И лабиринты.

– И трава.

– И вонь. Ой, это уже было! – Захария потянулся к бутылке, налил себе еще самогона, злобно сморщился и втянул воздух. – Ты когда там был последний раз?

Лутич буркнул нечто непонятное.

– А я был там… три месяца назад. Местных. Так там с тех пор заросло все, что могло зарости. А эти… эти осматриваются, куда еще впихнуть кусточек, куда еще приткнуть деревце. Эта Сакузи прямо слюной капала на какой-то стеллаж, который ей должны были сделать в синем пузыре. Этот жуткий Де Велде восхищался какими-то страшными тележками в три этажа, которые более узкие, чем стандартные, а перевозят в три раза больше. И как у них зацветает какое-то странное дерево на «Л». И они лавируют между зарослями, как змеи. Такие же проворные, в смысле, а иногда и такие же бесшумные, и возникают неожиданно, как призраки. Ужас…

Он требовательно стукнул кулаком по столу и решительно сказал:

– Давай стакан!

Лутич подчинился.

Захария плеснул ему, себе, отодвинул бутылку в сторону и снова обмяк перед столом.

– Кстати, чего этот Де Велде тебя боится? – прищурился Захария. – Нет, пойми меня правильно, я очень рад, что он тебя боится, потому что хотя бы тобой их можно припугнуть. Но вопрос остается актуальным: почему этот Де Велде тебя боится?

– Разве он меня боится? – небрежно отозвался Лутич, выпрямляя спину, расправляя плечи, глядя куда угодно, только не на Захарию.

А у того вспыхнули глаза. Он подался вперед и клацнул зубами.

– Златан, расскажи малышу Захарии, что ты такого утворил, что Де Велде трепещет от простого упоминания твоего имени? – заурчал он.

Лутич, вместо того, чтобы впасть в еще большее замешательство, ответил прямым и пристальным взглядом. У него даже хватило нахальства высокомерно улыбнуться. Захария надулся и потянулся за бутылкой, плеснул себе еще чутка, сбросил ботинки и вытянул ноги.

– А все-таки в нем что-то есть, – мечтательно произнес он. – У него чудесный цвет волос. Восхитительный. Пару циклов питательных масок бы им и тонирующий шампунь, а потом укладочку что надо, и был бы такой лапочка… и брови подправить.

Он причмокнул от удовольствия.

– Гардеробчик бы ему еще. – Захария в восторге сжал руки. – Что-то мне подсказывает, что под этими хламидами хранятся сокровища… Ты обратил внимание на его кожу? Не персик, нет! Лилия, белая лилия… – Он благоговейно закатил глаза. – Вот мне же обидно. Я столько времени гроблю на то, чтобы у меня все было замечательно, – он нежно провел рукой по щеке, – а тут – все даром, все за здорово живешь! Наверняка ништяки от энергичного образа жизни в здоровой атмосфере. Наверняка если потаскать их горшки да ящики изо дня в день, мышцы оч-чень хорошо развиваются. Как ты думаешь? – хитро смотрел он на Лутича.

Тот не без изящества делал вид, что заинтересованно слушает разглагольствования Захарии. Кивал головой, одобрительно улыбался. Подливал самогон блистательной Эсмеральды. Улыбался, а Захария делал вид, что не замечает, как Лутич скрежещет зубами.

И Захария заливался соловьем. Он уже предложил не меньше двух десятков причесок, которые Ною Де Велде непременно нужно поносить, и в красках обрисовывал, через какие процедуры стоит пройти вначале, а какие можно и задвинуть на потом, чтобы, значит, не утратить к ним интереса, и как здорово Ной Де Велде должен смотреться в одеждах из мягких материалов этаких, знаете ли, натуральных оттенков. Таких, неярких. Чтобы не превращать его в бледную моль, которую втиснули в махаоньи крылья, а позволить остаться самим собой, но очень привлекательным собой.

– Даже больше скажу, – развалясь, задрав ногу, шевеля пальцами на ней в такт словам, плавно взмахивая рукой, вещал Захария, – это, а также многое иное просто необходимо кротчайшему Ною, лапочке Ною, чтобы открыть в себе себя. Он должен оценить необходимость вот такой, знаешь ли, м-м, вот такой необходимости внешнего, чисто эстетического самовыражения. Ной не может не понимать необходимости внешней привлекательности, – Захария блаженно зажмурился, – потому что он проводит часы, дни, сутки напролет в окружении красоты и благоухания. О прелестный Ной, нераскрывшийся бутон!