Две души Арчи Кремера (СИ)

– Ты сопротивлялся проискам врагов, их злобным и вредоносным поползновениям, но они оказались сильнее. Насильно впихнули тебя в это… безобразие, – гневно процедил сквозь зубы бесстрастный обычно Николай Канторович, – и выставили вон из уютного кокона научных мастерских.

Захария в задумчивости оттопырил губу и изгонулся, рассматривая эту недоткань-недофольгу, натянувшуюся на бедрах.

– Отчего безобразие? – сосредоточенно возразил он. – Очень привлекательная штука. С фасоном я, конечно, накосячил, что-то сильно хорошо о себе думал. Отожрался на местных харчах. Худеть надо, – печально вздохнул Захария. – Так ты говоришь, тебе не нравится, как они сидят на мне?

– Мне слишком нравится, – тихо отозвался Николай Канторович. – И поэтому они практически неприличны.

Захария скинул ноги с консоли, продемонстрировав при этом чудеса балансировки, и встал. Он подошел ближе, приблизился вплотную к экрану, словно попытался заглянуть в него как в окно.

– Ты пьян, – обличительно прорек он.

– Я соскучился, – нисколько не смущаясь, отозвался Николай и поднял бокал. С вином, мать, его, темно-красным, гранатовым, аппетитнейше поглощавшим свет, и отсалютовал Захарии.

– А я тут самогон пью, – жалобно признался Захария и уселся на консоль. Он привалился к раме экрана и закрыл глаза, тяжело вздохнул и глухо спросил: – Ты же скоро уже здесь будешь?

Николай Канторович наклонился вперед и тоже прикрыл глаза. Помолчав, он тихо произнес:

– А ты как будто не знаешь.

Захария посмотрел на него – свысока, снисходительно, даже торжествующе; Николай смотрел на него насмешливо, понимающе и – где-то глубоко – тоскливо.

– Вы же совсем скоро будете здесь, – осмелился наконец сказать хоть что-нибудь Захария. Ему было жутко неудобно сидеть, и он неуклюже встал, попытался размяться, хотя бы ботинки снять – в конце концов, дома он или где?

– И их сними, – тихо приказал Николай, глазами указав на штаны.

Захария протрезвел от этого тона. Нет, без балды, протрезвел. И тут же опьянел от адреналина, зашумевшего в крови.

– Ты уверен, что справишься с этим, милый? – промурлыкал он.

– Нет. Но я и не собираюсь. Снимай.

Захария усмехнулся, оскалился, откинул назад голову, тряхнул дредами. Начал с туники. Затем опрометью бросился на кухоньку и взял самый большой и самый острый нож – иными приборами от этой хрени не избавиться. Николай Канторович молчал и внимательно смотрел, как Захария вспарывает эту дурацкую материю, под которой – стервец такой, проказник, прохиндей и развратник – ничего не было, кроме пирсинга, разве что. Волос – и тех не было, лапочка Захария за этим тщательно следил. Так что он старался, не спешил, хотя волновался, как мальчишка, и разрезал материю медленно, подчеркнуто неторопливо, смотрел на экран хитро прищуренными глазами и облизывал красноречиво пересыхавшие губы, заставлял себя улыбаться, но не до этого ему было, совсем не до этого, а Николай Канторович, чурбан бессмысленный, приближающийся к ним на третьей интрагалактической скорости, сквозь плотно сжатые губы рассказывал ему, что он с ним сделает, дай срок.

Но это на Марсе и в пространстве, приближенном к нему. А на Земле жизнь шла своим чередом. У советника юстиции второго класса Максимилиана У. Кронингена тем более. У этого типа жизнь действительно текла. Как деготь по плохо обработанной доске. В его жизни не происходило ничего примечательного, даже дела, которые доставались ему, сотруднику прокуратуры, были такими же, как и он, утомительными. Красочные доставались другим, а ему – утаивание налогов высокопоставленными чиновниками, злоупотребление государственными льготами в частично государственных концернах, соблюдение бесконечных кодексов и постановлений – или их несоблюдение в почти свершившихся катастрофах, словом та дрянь, которая требовала длительного, кропотливого изучения документов, сопоставления мельчайших, незначительнейших деталей и невероятной, патологической усидчивости. Если нужно было быстро и блистательно расследовать двойное убийство, к примеру, к делу приставляли Эмиля Лагоду – или Анжелу Фокасси – или еще кого-то из звезд особого отдела прокуратуры. Если нужно было раскатать в тонкий блин какую-то корпорацию, но так, чтобы ни одна сволочь, а тем более журналисты, а тем более историки лет через пятьдесят не могли подкопаться, к делу приставляли Максимилиана У. Кронингена. И его жизнь нисколько не менялась оттого, что он расследовал очередное дело о миллиардных растратах, о многомиллионных злоупотреблениях, о потенциально многотысячных промышленных катастрофах. Его жизнь вообще никогда не менялась. Когда он покупал одежду, это был еще один серый костюм, еще одна пара темно-коричневой обуви по сезону, еще одна упаковка коричневых носков. Когда он завтракал, это был неизменный набор продуктов в зависимости от дня недели. Когда он укладывался спать, это тоже был определенный ритуал. Когда он приходил на работу, его поведение тоже оставалось неизменным. Максимилиан У. Кронинген садился на нужный поезд метро, доезжал до нужной станции, шел восемь минут пешком, в четверг, к примеру, мог купить новый выпуск экономического журнала – маленькая роскошь, застенчивое поощрение, затем входил в здание прокуратуры и шел к себе. Там, ознакомившись с сообщениями, принимался за текущие дела либо шел к начальнику. В данный момент он очень плотно занимался злоупотреблениями в одной компании по производству материалов повышенной прочности. И его ждал еще один день, наполненный информацией, но удручающе скудный на события. С такой-то жизнью неудивительно, что личная жизнь осталась далеко в прошлом. Хотя, честно признаться, с той личной жизнью, стоившей ему в свое время немало нервных клеток, Максимилиан У. Кронинген даже рад был, что она его больше не тревожила.

========== Часть 22 ==========

«Адмирал Коэн» укладывался в дрейфе на околомарсианской орбите; его команда и пассажиры готовились к карантину, к разгрузке и к приему гостей. Третий раз планировалась вечеринка, третий раз с того невероятного момента, как нога блистательного, великолепного, изобретательного, шила-в-заднице, одним словом, Захарии Смолянина попрала красный лик Марса.

Ну ладно, не красным был Марс в действительности, и нога Захарии Смолянина непосредственно по марсианскому песку не топталась. К чести этого оглоеда, попытку он предпринял: мол, как это так, быть на Марсе и бродить только по искусственному грунту и только в пределах искусственной атмосферы, – и скорехонько выцарапал у Бренны Аркинсон решение включить его в состав экспедиции – криобиологи же просто позарез будут нуждаться в Захарии Смолянине, когда высадятся на южную ледяную шапку, чтобы там ковыряться во льду, без него же просто никуда, вот просто совсем-пресовсем никак. На счастье экспедиции, к бесконечному облегчению Бренны Аткинсон и горькому, нечеловеческому разочарованию лапочки Захарии, комендант Лутич возымел насчет состава данной экспедиции свое мнение и недрогнувшей рукой вычеркнул из ее состава Захарию. Топания ногами, визг, переходящий в ультразвук, площадная брань, попытки подкупа, диверсий и уговоров потерпели крах. Лутич, кабан разэдакий, вообще был малоэмоциональным чурбаном; на топания ногами смотрел с интересом, а однажды даже ловко пнул ящичек, который с чего-то находился рядом с его столом, и ящичек попал аккурат под ногу лапочки Захарии, облеченную в ботинки на трехдюймовой платформе; Захария оступился и грохнулся, Лутич удовлетворенно произнес: «Хм». На попытки сонорной и ультрасонорной агрессии – сиречь визга и очень высокочастотного визга – Лутич реагировал также очень просто: поворачивался к Захарии левым, киберухом, которое мог по желанию отключать, и следил за Захарией, ехидно щурясь. Попытки подкупа он доводил до момента вручения материальных ценностей, но отказывался расценивать их как предоплату за услугу, а просто как подарок. А все остальное решал просто: выставлял бесившегося Захарию за дверь. В общем, попытка втереться в экспедицию Бренны Аркинсон потерпела крах. К невероятному облегчению самой Бренны, а с ней и остальных исследователей: Захарию Смолянина знали все, и мысль о его участии в вылазке озадачивала, если выражаться мягко, а то и внушала суеверный ужас. Другие попытки просочиться в экспедиции, которые отправлялись из пузырей на неосвоенный Марс, аннигилировались спокойным, но очень твердым заявлением коменданта Лутича: «Смолянина в экспедицию не брать». Все более-менее важные руководители были осведомлены об этой резолюции, и все отказывались ссориться с Лутичем. В качестве компенсации, впрочем, та же Бренна Аркинсон принесла с собой четыре килограмма песка, поставила поддон перед Захарией и сделала приглашающий жест рукой. Захария радостно потоптался по марсианскому грунту целых две минуты, и потерять бы ему интерес к этому песочку, но не тут-то было: он утащил его с собой и пристроил на подоконнике, и с тех пор кому хотел, рассказывал, что может совершать прогулку по Марсу практически каждые два часа. Такие марсианские песчаные ландшафты на подоконнике стали модными, Захария подтвердил свою репутацию законодателя мод и даже почти простил Лутича.