Две души Арчи Кремера (СИ)

Элалия была счастлива, сияла и строила грандиозные планы по захвату легкой промышленности Земли, Луны и летающих рядом спутников. Захария пытался держать глаза открытыми. Не очень успешно. Дэви Играх горячо спорил с Элалией, что рекламную кампанию следует направлять на молодых и авангардных, а не на средневозрастных и творческих, они то орали друг на друга, то кидались к мониторам, чтобы просчитать еще возможность, затем заставляли Захарию встать и повертеться, обмеривали его, кхм, пах и бедра, что-то уточняли друг у друга и снова позволяли Захарии сесть. А это было не очень удобно, между прочим. Приходилось неизящно плюхаться. Материальчик-то смотрелся ничего так, теплопроводящие качества были тоже отменными – в помещении заработал кондиционер и становилось прохладно, Захарии было приятно тепло. Элалия и Дэви стояли друг перед другом и орали, словно это могло убедить их в чем бы то ни было, а тем более в запуске авангардной линейки одежды из космического материала. Захария зевал. И снова зевал, и еще. Наконец встал: ну как встал, плюхнулся на пол, поднялся на руке, извернулся, уперся ногой в пол и со второй попытки выпрямился. Неуверенно подошел к зеркалу и принял эротическую позу. Повернулся к зеркалу задницей и снова принял эротическую позу. Элалия и Дэви все орали друг на друга, и Захария приказал искину запечатлеть его проход; затем оценил себя как пьяненького, штанишки как чудно сидящие, но до чего тугие, сволочи, а бедра – просто как вершину эволюции; поизучал пах и печально вздохнул. Затем проверил, насколько упруги ягодицы и насколько ткань пластична – банальным и примитивным движением: сжав в пригоршне, и так несколько раз, остался исключительно доволен первым и разочарован вторым и решил, что сорок восемь минут в этом бедламе – это уже солидная заявка на героический подвиг, а обсудить с этими одноклеточными будущую маркетинговую стартегию можно будет и завтра, на трезвую голову. И взбодрив себя таким обещанием, Захария поплелся домой. Чтобы провести еще одну ночь в томительных страданиях и размышлениях о себе – романтичном анахорете, аскете и асоциале, о байроническом страдальце и меланхолическом вертерианце. Страстная и загадочная, исчерна-бордовая ночь, сгустившаяся над Марсом, отфильтрованная умным экраном на внутренней сфере и слегка подредактированная коллегами Захарии – делать было нечего, и винище было совершенно ни при чем, ну разумеется же, – как нельзя лучше способствовала сим трагичным думам. За время пути домой – целеустремленного, решительного, отважного продвижения, проделываемого, правда, по несколько, эм, хаотичной траектории Захария стал объектом двух очаровательно грязных домогательств, семи элегантных приглашений на кофе в укромной спаленке в третьем, четвертом и двенадцатом пузырях и шести попыток познакомиться поближе, предпринятых, правда, одним и тем же идиотом, он же Рамон Вега Гаэталь, местный горе-кобель, но восхитительно симпатичный мальчик. Иными словами, мужество Захарии Смолянина стоило того, чтобы парить яйца в этих штанишках. Они были хороши, и в них было этакое, знаете ли, je ne sais quoi, действовавшее на потенциальных возлюбленных очень правильным образом. Правда, жить в них было жутко неудобно.

Рамон Вега Гаэталь предпринял восьмую попытку познакомиться поближе, несчастный влюбленный дурачок. Захария оценил эту попытку как идиотскую, о чем и уведомил малыша в изящно выговоренных космодесантниковских выражениях. К сожалению, вместо того, чтобы лишить блеска великолепный образ Захарии и отвратить романтичного дурачка от объекта своего воздыхания, матерные тирады возымели совершненно иной аспект: мальчик возбудился, задышал неровно и страстно, и глаза его – темные, почти черные вишни – замерцали алчно и вожделенно. «Мальчик любит dirty talk», – лениво отметил про себя Захария. Что не помешало ему пнуть Рамона Вегу Гаэталя по голени, процедить, угрожающе оскалившись: «Нахрен пошел», – и, достаточным образом приведя в замешательство, воспользоваться заминкой и укрыться дома. А там обреченно цыкнуть, тяжело вздохнуть, покачать головой и начать взбираться по лестнице. Ступенька за ступенькой, чтоб этой сучке Элалии икалось непрестанно, стерва гнала отменный первач, вопрос только, из чего, и не намекнуть ли Лутичу, как развлекаются эти идиоты-химики. Или лучше презентовать фляжечку по какому-нибудь поводу, чтобы этот чурбан оценил изобретательность вверенных ему детей и дал свое добро на массовое производство. И как Захария будет выковыриваться из этих штанишек, у которых, между прочим, даже швов не было, все спаяно. И до чего материал неэластичный и прочный, зараза. И до чего Захария в них хорош, а оценить некому.

Этот «некому» болтался в космосе на подлете к Марсу, между прочим. До зоны, в которой оказывается возможным относительно синхронный обмен данными, они должны были добраться не сегодня-завтра, и симуляция намекала, что скорее сегодня, чем завтра. Она все еще имелась в наличии в уединенной квартирке Захарии. Он, несчастное создание, раз пятьсот решал уничтожить ее нафиг, чтобы не мозолила ни память, ни эмоции, ни взгляд, а рука не поднималась.

Собственно, первым, что сделал Захария, было как раз бросить взгляд на симуляцию и угрюмо спросить у искина:

– И где этот урод?

Искин, сволочь, набравшийся ехидства у Захарии, не иначе, с готовностью ответил:

– Если данный эпитет акцентуирует субъективную эстетическую составляющую, то я осмелюсь предположить, что ты имел в виду Златана Лутича. Он, очевидно, находится у себя дома. Если же данный эпитет акцентуирует неопределенные этико-моральные качества, то осмелюсь предположить, что речь идет о Златане Лутиче, и он, очевидно, находится дома. Если же данный эпитет следует расшифровать на основании устойчивой связи «объект-форма», многократно и последовательно итерированной тобой в отношении к определенному объекту, и в таком случае рассматривать в качестве объекта Николая Канторовича, то он находится в общем с тобой виртуальном пространстве и ты получил от него приветственное сообщение.

– Ты придурок! – заорал Захария. – Я тебя в ассенизаторскую спущу! Давай сообщение!

Он рванулся к экрану. Неожиданно резво для почти непьяного человека в жутко неудобных штанах из неэластичной фольги. Разумеется, умудрился растянуться на полу прямо перед медиаюнитом. Бормоча проклятия, Захария попытался хотя бы на четвереньки встать, но платформы у его ботинок были знатные, а сила тяжести на Марсе резко то ли ослабела, то ли усилилась, то ли пошла волнами, и Захарии удалось выпрямиться не сразу, далеко не сразу. Он вскинул голову, упер руки в боки и уставился на экран. И задумчиво сказал:

– Нет, я тебя не просто в ассенизаторскую спущу, а отправлю исследовать фекалии в лабораторию доктора Веснина.

– Я не менее счастлив лицезреть тебя, дражайший Захария, – учтиво ответил Николаай Канторович, с любопытством смотревший на него. На лицо Захарии – губы – глаза – на руки – кхм, пах – губы – пах, кхм, все более фигурный – губы – снова пах – снова губы. – Какая забавная деталь одежды на тебе. Ты снова куда-то вляпался?

Захария потоптался на месте и осторожно повернулся спиной к экрану. Самой главной причиной было его желание найти хоть какой-то стул. С другой стороны, с торца штанишки тоже ничего смотрелись, особенно учитывая нежную любовь Николая Канторовича и к той задней части тела, которую они обтягивали.

Стул был найден, придвинут к экрану, Захария шлепнулся на него и после нескольких не очень удачных попыток вскинул ноги на консоль. Сидеть приходилось в крайне неудобной позе – штанишки очень категорично противились любой попытке Захарии удобно согнуться, поэтому приходилось полулежать. Еще и думать приходилось, чтобы это выглядело хотя бы вполовину элегантно.

Захария шмыгнул носом.

– Я не вляпался, – недовольно буркнул он. – Я оказался втянут.

Николай Канторович улыбнулся.

Захария, мать его, Смолянин, черствая, мать его, кокетка, задержал дыхание. И сердце заколотилось, этот проклятый мешок с кровью, где-то под подбородком, и захотелось сильно-сильно, чтобы Николай Канторович не в жестянке своей болтался где-то высоко-высоко в космосе, а стоял в паре метров от исстрадавшегося лапочки Захарии и усмехался ему вживую.