Я без ума от французов (СИ)

Молоденькая секретарша месье Лабади пробирается по лестнице, забитой всяких барахлом, и кашляет от дыма, прикрывая нос рукой.

– Жизмон? Месье Лабади просил тебя зайти, – она улыбается Тиерсену. Тот поворачивает голову – конечно, запомнил свое новое имя – и улыбается ей в ответ.

– Хорошо, Розлин, я подойду через минуту.

Розлин еще немного смотрит на него, чуть неловко покачиваясь на широких каблуках, и разворачивается, смущенно дернув уголком рта. У нее ровная линия длинной шеи под темно-рыжим пучком и прямая спина. Тиерсен машинально смотрит по ним вниз, до узкой юбки, плотно обтягивающей бедра, пока Розлин поднимается обратно, и задерживает взгляд на несколько секунд дольше, чем это прилично. И он знает, что все отмечают это, но после прошедшей недели ничего не может с собой сделать.

– Ха, конечно, Розлин – хорошенькая со всех сторон, – Жак, молодой дрессировщик, смеется и тушит сигарету, когда девушка скрывается за дверью, – но я бы на твоем месте не лез на территорию Лабади. Обидно будет через две недели потерять работу из-за девчонки, пусть и такой симпатичной.

– Я только посмотрел! – Тиерсен тоже смеется и безобидно поднимает руки. – Смотреть у нас законом не запрещено!

– Смотреть смотри, но руками не трогай, – Одетт, ассистентка Жака, смелая и иногда грубоватая на язык девушка, смотрит на Тиерсена с шутливой ревностью. Они все здесь очень много шутят, и Тиерсен, нарочито серьезно соглашаясь с Одетт, чувствует себя расслабленно. Ему даже не приходится играть какую-то необычную роль, и он просто очень хорошо проводит время в ожидании нужного дня.

Месье Лабади – сухопарый пожилой человек с немного растрепанными седыми кудрями, цвет которых он сам называет “благородным пепельным” – сидит за столом своего кабинета и немного устало курит длинную сигарету. Но когда Тиерсен заходит внутрь, он почти сразу откидывается в кресле, принимая довольный жизнью вид.

– Жизмон, мое драгоценное юное приобретение, – он улыбается так, что видны почти все белоснежные зубы целиком. Может, конечно, и свои, но вряд ли. И конечно, Тиерсен кажется ему юным. Когда меняешь себе зубы на вставные и придумываешь красивые названия для седины, кто угодно младше тридцати пяти будет для тебя юным. – Садись, мой дорогой, – Лабади кивает на второе кресло. – Вы уже две недели у меня работаете, так что я хотел спросить: как вам? Все в порядке, никто не обижает? – он смеется артистично, и Тиерсена немного раздражает его манерность, но даже не настолько, чтобы думать об этом больше секунды.

– Нет, все отлично, месье Лабади, – он улыбается. – Я думаю, мы постепенно вливаемся в вашу большую семью.

– Что же, надеюсь, надеюсь… Но я хотел поговорить с тобой кое о чем, Жизмон. Я ведь правильно понимаю, что мне стоит обращаться с предложениями именно к тебе?

– Абсолютно, – Тиерсен кивает и внимательно слушает.

– Ты знаешь, иногда мы даем не только публичные выступления. Я имею в виду, не только для публики с улиц. Иногда люди очень хорошо платят за масштабные мероприятия частного характера, – Лабади делает короткую паузу на затяжку. – Нет, конечно, вы работаете у нас не так много, но я видел вас на сцене. Конечно, заметно, что вы выступали раньше только в мелких труппах где-то на задворках Италии, но, в общем и целом, вы держитесь очень уверенно и сами отлично знаете, сколько людей приходит посмотреть на вас. Итак, да, к чему я веду… Через неделю Серафен Мотьер – может быть, ты слышал его имя в новостях – устраивает одно из таких частных мероприятий. День рождения его дочери. Не обычный день рождения, разумеется, мы работаем с ним последние несколько лет и каждый раз составляем огромную программу, он предоставляет сцену, это куда больше вечерний прием с полноценным представлением, чем детский праздник. Боже, когда малышка вырастет, мы потеряем приличную часть дохода… – Лабади легко усмехается, на секунду опуская взгляд. – Но неважно. В любом случае, программа уже давно составлена, и мы выступим, как обычно. Но, видишь ли, мой любезный Жизмон, девочка, юная мадемуазель Мотьер, имеет некоторые склонности… Она любит опасные представления, то есть безобидными фокусами, клоунами и ручными голубями ее не развлечь. И я подумал, что, может быть, вы бы не отказались выступить со своим номером для нее? За отдельную плату, разумеется. Это обычное выступление, может быть, вас попросят о некоторой импровизации, но месье Мотьер никогда не скупился на оплату, так что я бы советовал вам согласиться, это хорошее предложение.

Тиерсен молчит недолго, ему нет особенной нужды скрывать легкую задумчивую улыбку уголками губ. Все вышло отлично, само по себе, и не пришлось никого травить, чтобы заменить чужой номер.

– Да, я думаю, что мы согласны, месье Лабади, – он улыбается шире. – В конце концов, лишние деньги никому не помешают, верно?

– Тогда я могу позвонить месье Мотьеру? Или вам все-таки нужно обсудить это с отцом?

“А мы с ним не разговариваем”, – думает Тиерсен, но вслух этого, конечно, не говорит.

– Он очень любит выступать для детей, так что не думаю, что в этом есть необходимость. Наоборот, это будет очень приятный сюрприз для него, – Тиерсен поднимается.

– Отлично, – Лабади тушит сигарету и сводит пальцы под подбородком, дожидаясь, пока Тиерсен покинет его кабинет.

– Папочка? – Тиерсен не может удержать смешок, когда говорит это, заглядывая в гримерку. Цицеро не отрывается от подведения глаз черным карандашом и на ощупь хватает оставленную кем-то на трюмо пудреницу, довольно метко швыряя на голос. Тиерсен ловит ее и аккуратно кладет на ближайший столик. – У меня хорошие новости, – он говорит как ни в чем не бывало. – Месье Лабади предложил нам поработать на одном празднике через неделю. Говорит, заплатят прилично, – Цицеро не отвечает, упрямо уставившись в зеркало, зато вездесущая Одетт тихонько касается плеча Тиерсена.

– О, значит, в этом году вы тоже поедете к Мотьерам? – она ярко улыбается. – Это правда хорошая новость. Неплохие деньги и возможность выпить и погулять в приличном месте. Так что… будет приятно увидеть тебя там, – ее улыбка немного меняется, становясь как будто более интимной. Цицеро с шумом кладет карандаш на трюмо и поднимается резко, быстро проходя к выходу, позвякивая бубенцами на вычурных сапогах. – Твой папочка сегодня опять не в духе? – Одетт немного снисходительно провожает его взглядом. – У него вообще бывает хорошее настроение?

– Иногда. Это долгая история, – Тиерсен только тяжело вздыхает.

Цицеро был обижен сразу на все. Хотя, конечно, сначала только на то, что по дурацкой легенде, выдуманной Тиерсеном, он должен был изображать его отца. И неважно, что так они могли выступать вместе без всяких ассистенток, неважно, что так Тиерсен мог быть довольно ласков с ним даже на публике, неважно, что у них было девятнадцать лет разницы, и вся эта история выглядела довольно правдоподобно. Тиерсен с готовностью рассказывал всем о том, как они “выступали” в Италии дуэтом, без особых проблем изображал северный акцент и все сокрушался, что его матушка уже не могла посетить их представления, и Цицеро обижался на него за это. Он не был настолько стар, чтобы быть годным только на роль какого-то вздорного папаши!

Но это было первой причиной. То, как, в общем-то, дружелюбный Тиерсен легко устанавливал контакт с людьми, тоже ужасно бесило Цицеро. Да, он соскучился по сцене и по игре, но он никогда не заводил друзей в таких местах и искренне удивился, когда Тиерсен после очередной репетиции отправился обедать с кем-то еще – кем-то другим, – а не с ним. Нет, конечно, Тиерсен позвал Цицеро с собой, но тому особенно не о чем было говорить с молодыми ребятами, которые смеялись над какими-то своими шутками, обсуждали новые фильмы и называли множество незнакомых ему имен. Цицеро почувствовал себя ужасно старым и за это рассердился на Тиерсена еще сильнее. Он думал, что они будут проводить время вместе, как всегда, обедать вместе, репетировать вместе, отдыхать вместе. Цицеро не уставал от общества Тиерсена, потому что говорил всегда больше сам, а тот был хорошим слушателем. Но, кажется, сейчас Тиерсену нравилось общаться с теми, кто больше подходил ему по возрасту. И Цицеро, сидя за столом со старшими членами труппы и уныло ковыряя вилкой разбухшую брокколи – “отлично прочищает желудок, именно то, что нам с вами нужно”, как сказала не слишком симпатичная клоунесса за сорок, – слушал не менее унылые разговоры о семьях, правительстве и погоде, которые, к его несчастью, понимал уже почти целиком, и периодически думал удавиться.