Две души Арчи Кремера (СИ)

Об этом, и о многих других, не менее важных вещах Захария Смолянин думал, когда бодро топал по центру города в ярко-сиреневых слаксах, в красных клетчатых ботинках на трехдюймовой подошве и изящном семидюймовом каблучище, в легкомысленной тунике и пелерине посерьезней. Центр казался огромным, а становился впечатляющим. Он не отличался ничем от всех городов будущего, от казарм на Луне и астероидах и от предполагаемых гарнизонов где-нибудь на Европе – не той, которая часть света на старушке-Земле, а той, которая внимательно наблюдает за потугами землян, болтаясь в небе рядом с Юпитером. Здания были прямоугольными – конверционально, минималистично, экономно, надежно; куполы над районами, удерживавшие атмосферу, защищавшие от радиации, ветров и температуры – полусферы, потому что тоже экономно и функционально и не в последнюю очередь вдохновляюще. Мол, мы достигли этого. Мы воплощаем те мечты, которые вдохновляли наших предков-героев. И прочее бла-бла. Куполы эти не удавалось сделать полностью прозрачными: не было изобретено таких материалов, чтобы одновременно защищали от радиации, не проводили тепло, выдерживали марсианские бури, да еще и пропускали свет от и до. Но коллеги Захарии совместно с инженерами-материаловедами поразвлекались немного, и внутренняя поверхность куполов была выстлана фильтром – тончайшим, что-то в десять атомов толщиной – который подчищал и подстраивал изображение извне. Не то чтобы это было так необходимо: когда солнце светило, оно было ослепительно ярким, когда бушевали бури, они перекрывали белый – ну ладно, красный – спасибо марсианской атмосфере – свет. Но молодым людям было нечего делать – это во первых; и они МОГЛИ это сделать – эту дурацкую авантюру – это во-вторых. Лапочка – и умничка, между прочим – Захария пометил и этот проект своим прекрасноликим присутствием, и не просто так, в качестве декоративного элемента, а разрабатывая модуль управления этого фильтра – пока одного, для главного пузыря, но скоро должен был появиться и другой, и еще три пузыря подали заявку на это же украшение.

И это было здорово – что они это сделали, самодовольно думал Захария Смолянин, глядя не только по сторонам, но и наверх. За пределами пузыря бушевала буря – ничего нового, к такому привыкаешь на третьей неделе, а ознакомившись с находившимися в общем доступе расчетами и проникшись надежностью купола, так и вообще перестаешь обращать внимание. Ну появляется новое пятно на пузыре, ну темнеет немного в таком-то и таком-то секторе – можно задрать голову, если хочешь отороваться от какого-нибудь скучного дела, и даже подумать пафосно о могуществе стихий или еще какой фигне, а если в это время имеет место свидание, так и продемонстрировать свой глубокий внутренний мир и тонкую душевную организацию, чтобы, сконцентрировав внимание объекта на них, было сподручнее шариться по его ягодицам. Но вообще во всех этих пузырях было дофига людей, которым было чем заниматься и без праздного глазения.

Это, разумеется, не касалось выходных дней. Это, разумеется, не касалось и государственных праздников. Астрономы, засранцы и дармоеды, по поручению мудрого и заботливого начальства сломали головы, как соотнести марсианский год в 668 с небольшим суток с терранским в 365 суток, как натянуть тамошний календарь на тутошний. Вообще без праздников было невозможно.

Комендант Златан Лутич в порыве некоторым образом благодушного настроения обронил пару фраз о том, как он присутствовал при означенном натягивании и даже был вынужден помогать. Захария слушал его, вредно посмеиваясь, но как он хохотал, вернувшись домой! Этот мужик, этот троглодит, этот каменный столп – он был истинной вещью в себе. Захария Смолянин обожал его. Именно так: обожал. Во-первых, этот самый Златан Лутич был из испытанных вояк, прошедших многое, оставшихся собой. Во-вторых, он был человеком острого ума, а иначе не оказался бы он руководителем этой богадельни, да еще зафиксированной в таком неблагодатном месте. И в третьих, Златан Лутич упорно отказывался видеть в Захарии Смолянине мотылька-однодневку, говорить с ним на жаргоне модных тусовок и о модных вещах. С ним можно было быть серьезным и даже искренним. И был еще один маленький такой, незначительный фактор: Захария Смолянин не отказал себе в удовольствии пофлиртовать с ним по некоторым глубоко личным причинам, и комендант Лутич охотно отзывался на флирт – и даже давал Захарии советы, как сделать его максимально успешным. А потом они вместе пили разные напитки и трепались на разные темы. Еще, конечно, комендант Лутич и комплименты делал отменные – талантливый человек талантлив во всем; и они все равно могли пить разные напитки и трепаться на разные темы и не бояться ни за чье целомудрие. Комендант Лутич относился к Захарии тепло; а Захария изучал его, обкатывал на нем новые и новейшие уловки из своего арсенала и мечтал – конечно же, о Николае Канторовиче. Которого, кстати, Лутич напоминал. Ну как его можно было не обожать?

Вот в период таких приятельских посиделок Лутич и заметил вскользь, как они согласовывали то и это. Как состыковывали месяцы, коих было двенадцать и на Марсе, но куда более длинных. Как себя при этом вело начальство на Земле – Захария слушал, затаив дыхание: больше модных показов он любил только сочные сплетни о начальстве, рассказанные таким вот злоязычным засранцем. И как комендант Лутич делает вид, что считает данные празднества и данный календарь соответствующим, хотя… Что именно «хотя», Захария так и не разнюхал – Лутич был тем еще жучилой и даже по пьяной лавочке не пробалтывался, но Захария предполагал. Начальство – оно начальство и есть.

Собственно, умничка и все еще сибарит Захария Смолянин добрался до центральной площади центрального пузыря, замер в изящной позе, кокетливо взмахнул шарфиком в сторону одного знакомого, погрозил пальцем – с маникюром, между прочим, трехмерным, самолично сделанным – в сторону поклоннику, который отчаянно настаивал на своей мечте о моногамности и намерении осуществить ее, причем с Захарией, нахал! – и огляделся. Можно было зайти в бар. Или – зайти в бар. Или – ну да, зайти в бар. Это убило бы часа два времени до прибытия той консервной банки «Адмирал Какой-то там», но все это время в затылке свербила бы мысль: а что показывает модель приближения этой банки – на какое расстояние оная уже приблизилась, и не стоило бы плюнуть на все и сигануть домой, чтобы в тишине и уюте созерцать ее – консервной банки – изменение в пространстве? Всяко интересней. Да еще и алкоголь побулькивал бы в крови, и в этом настроении думалось бы о всяком неприличном: о том, что моногамия с правильным человеком в общем-то не так и плоха, например, что правильный человек, кажется, уже подобрался для такого страшного эксперимента, только сам еще не в курсе, во что вляпался, и вообще, где его, гада, черти носят? Совершенно неприличные мысли для человека модного и продвинутого, приверженца самой актуальной философии и разносторонних взглядов, коим считал себя Захария Смолянин. И все равно: это не мешало ему ждать приближения «Адмирала Какого-то-там» с замиранием сердца, перемеривать свои шмотки по тридцать раз, вертеться перед зеркалом, в сотый раз репетируя улыбочку, позу, поворот головы – и скучать. Отчаянно, унизительно, сладко скучать.

Так как выбор стоял между барами рядом с главной площадью и барами поодаль от нее, Захария решительно потопал в ближайший. Коль скоро нет разницы, так чего и голову грузить – морщины появятся. Затем, конечно же, можно самопригласиться в гости к Лутичу, или завернуть в укромный магазинчик с «ЭТНО»-товарами – на Марсе-то (мертвые бактерии из самых глубоких слоев льда, что ли, за местный этнос сходили?), а там уже устроить скандал со владелицей означенной лавки, дамочкой простодушной и отзывчивой, Захарию ненавидевшей сладко и упоительно, ругавшейся с ним с воодушевленным озверением – и негодовавшей, если Захария смел не приходить к ней реже, чем раз в два дня. Или вообще направить свои платформы в местную оранжерею, чтобы постоять в красивой позе на фоне тамошнего люда – в ужасных, просто отвратительных свитерах, в ужасных, просто отвратительных и не менее скучных джинсах и ужасных рабочих ботинках, в которых, тем не менее, было нечто завораживающее.