Две души Арчи Кремера (СИ)

И снова этот идиотский внутренний голос, этот ненавистный Арт образами какими-то, понятиями давал Арчи знать: у него, Арчи, право полного доступа к этому вендору, и в столовых и кафе он может делать себе заказы, так что сомнения насчет неправомочности банальных бытовых действий являются необоснованными. А Арчи не это было важно знать, а совсем другое: он – Арчи – может ли пользоваться простыми человеческими вещами? Он долго бы еще колебался, но услужливый Арт намекнул, хочет ли он и дальше оставаться в одиночестве? Потому что с юго-восточного направления приближаются трое людей, и судя по разговорам, которые Арт успел проанализировать, они идут именно к вендору. Арчи растерялся: что брать? Арт поинтересовался: обычный выбор, или Арчи хотел бы что-то особенное? Обычным было бы вот и вот, и на экране появились три предмета – сандвич, шоколадный батончик, банка лимонада, и все, зараза, что Арчи обычно выбирал. Он и подумать не успел, что фиг бы с ним, в следующий раз он что-нибудь другое выберет, а Арт уже сделал заказ и тянул руку за предметами, которые уже подавались в лоток.

Арчи повернул голову в том направлении, откуда должны были прийти люди; Арт послушно усилил их разговоры. Арчи скрипнул зубами: он подслушивал, он ПОДСЛУШИВАЛ, хотя знал, считал, верил, что это нехорошо! Арт послушно прекратил усиление и осторожно спросил: позволено ли ему делать это дальше, или Арчи будет сам указывать, когда это делать, а когда нет.

– Пош-ш-шел ты, – процедил Арчи – и снова подумал: как глупо он себя ведет, разговаривая с собой.

Он сбежал со ступенек эскалатора, толкнул дверь – и удивился: она отлетела в сторону, как, наверное, камень из пращи вылетает. А всегда было тяжело, даже нет – очень тяжело. Она действительно была тяжелая и открывалась не без труда. Арчи вышел на крыльцо, осторожно подтолкнул дверь, чтобы она закрывалась побыстрей, и ощутил: она действительно туго идет.

– Насколько я сильный? – недоуменно спросил он. Арт с готовностью предложил рассказать о его потенциальных возможностях. Арчи зарычал: – Да заткнись ты!

И кажется, наступила тишина. Арчи оглянулся. Стал спиной к центру, поднял глаза к небу и ощутил – ощутил, и пусть ему говорят, что это невозможно, что конструкцией не предусмотрено – как глаза щиплет, как в горле комок: небо – высокое-высокое, синее-синее, звонкое-звонкое, и деревья – огромные, ветвистые, листастые, и озеро далеко – Арчи даже почувствовал прохладу от воды на ладонях, от свежего воздуха на лице. Этого не могло быть – и это было истинной реальностью для Арчи.

Арт послушно молчал все то время, которое Арчи сидел на берегу озера и глядел – далеко-далеко, где, кажется, кто-то что-то праздновал. На лодки, на которых родители катали детей. На едва уловимый всплеск – рыба за каким-то хреном выскочила на поверхность. На птиц, которые щебетали где-то рядом: Арчи вглядывался в ветви деревьев и снова смотрел на небо. Удивительно бездарно проведенное время. И начало смеркаться.

И Арт осторожно обратился к Арчи: с ним хочет связаться Мартина Леманн. И Арчи снова заволновался: и как, и что? Арт чуть более осязаемо предложил: просто говорить, как по комму, и просто слушать, как комм. Милая Мартина повозмущалась, что Арчи никому ни слова не сказал, а сбежал на озеро, а они тут волнуются, и не собирается ли он возвращаться.

– А откуда вы знаете, где я? – простодушно спросил Арчи.

– Арт сказал. Из вас двоих он самый дисциплинированный. Тебе там не холодно? Может, ты вернешься и оденешься? На улице прохладно.

На недоуменное любопытство Арчи Арт тут же отозвался: температура воздуха плюс двенадцать, ощущается значительно ниже из-за повышенной влажности, ветер…точка росы… давление… Не развернутыми предложениями, а скорей представлениями, образами. А на Арчи всего-то и было одежды, что майка и джинсы.

– А зачем мне одежда? – угрюмо спросил Арчи и встал. – Сейчас приду.

Мартина начала было оправдываться, что не это имела в виду, но Арчи попросил Арта отключить ее. Он медленно побрел обратно. И он даже не знал, как думать так, чтобы это оставалось недоступным Арту.

И примерно же в это время лапочка, ставший куда меньшим гедонистом, прелестник Захария Смолянин пребывал в состоянии торжества: он имел все основания гордиться, ведь он все еще не знал, когда точно «Адмирал Коэн» приблизится к Марсу. Ну, уже не знал. Целых полчаса не обращал внимание на модель. А за это время еще раз проверил, безупречно ли депилировал ноги – руки – все остальное, хорошо ли сидят на нем тигровые лосины, повертелся перед зеркалом, посокрушался и обиженным голосом потребовал от гадского искина оценить размеры его талии, обвинил его во лжи и желании испортить настроение, потому что искин был уверен, что упс, три лишних сантиметра, затем еще раз проверил, тщательна ли депиляция, подскочил к зеркалу, чтобы осмотреть щеки и нос на предмет расширившихся пор, осмотрел и обнюхал руки – и все это, ни разу не сверившись с моделью прибытия этого дурацкого крейсера. Который, как заверил его комендант Лутич, прибывает по плану, приближение уже в пределах, обеспечивающих возможность непрерывного обмена данными, и все замечательно, все живы-здоровы. Но комендант Лутич заверил его вчера, пусть и восемь раз, а сегодня было уже сегодня. И поэтому он обновил модель – тут старичок Марс, тут – бодрячок «Адмирал Коэн». А еще капитан Эпиньи-Дюрсак согласился, скрежеща зубами, что дружеская вечеринка славного племени марсийцев на борту замечательной консервной банки, названной в честь какого-то нудного мужика, – это просто замечательная идея. И о счастье – Николай Канторович, все еще лейтенант, стоял рядом с ним с каменным лицом. А глаза у него смеялись. Захария Смолянин дулся, требовал, даже угрожал, но не забывал кокетливо заправлять волосы за ухо, принимать изящные и утонченные позы и многозначительно улыбаться. Комендант Лутич самоустранился из переговоров и созерцал Захарию с почтительной и даже благоговейной миной.

Собственно говоря, ни в лосинах, ни в депиляции, ни в прическе, ни в блеске для губ смысла пока не было. Корабль должен был стать на стоянку где-то через двое марсианских суток. Что некоторым образом удручало. Захария трагично вздохнул, натянул штаны попроще и отправился в какое-нибудь увеселительное заведение, чтобы облегчить свою жизненную драму. А заодно, если повезет, и погрызться с кем-нибудь. С тем же пустобрехом Рейндерсом.

========== Часть 15 ==========

Если быть честным, то есть если попытаться побыть кристально честным с самим собой, ноосферой и перед историей тоже попытаться отбелиться, то Захария Смолянин намеревался покинуть пределы своей квартиры совершенно не для того, чтобы погавкаться с тем занудой и самовлюбленным курицем, то есть самовлюбленной курицей, у которой по какой-то иронии судьбы присутствуют тестикулы, но она никак не петух, в общем, с Рейндерсом. Нужно ему было встречаться с этим идиотом – ну прямо куда больше, чем, допустим, порепетировать еще две улыбки, которые лапочка Захария придумал и уже немного потренировал – ехидно-располагающе-завлекательную – и внимательно-заинтересованно-самую-малость-насмешливую. Ни в коем случае и ничего однозначного, ни с какой стати ничего откровенного и прямолинейного. В конце концов, лейтенант Николай Канторович только казался мужланом, а хитрости ему хватало – не могло не хватать: дураков, простодушных и доверчивых полудурков рядом с тем капитаном быть просто не могло. Нужно было обладать чем-то этаким, чтобы быть умным, но не так, чтобы Эпиньи-Дюрсаку взбрело в голову ревновать: дядечка, которому доверили управлять той консервной банкой, названной в честь какого-то обомшелого адмиралишки, был очень ревнив к чужому уму и мог и подпаскудить, если объект его ревности оказывался слишком умным – куда умней, чем он сам; что не мешало ему требовать безукоризненного исполнения своих должностных обязанностей и даже проявлять инициативу. А Николай Канторович все еще стоял на мостике рядом с Эпиньи-Дюрсаком и даже пользовался его доверием. Иными словами, был ловок. И это – если оставить за скобками первое, второе и сто двадцать восьмое впечатления, которыми обзавелся умничка Захария за время того круиза. А они были самыми благоприятными для Николая Канторовича. Которого, с позволения признаться, Захария жаждал называть как-нибудь прелестно: Николя, например, или Никки, или Лало. Или «мой герой». «Мой буйвол» тоже было в шорт-листе. И «мой гепард». Но если Николай Канторович сочтет это несколько фривольным, то мужественный Захария был согласен и на это плебейское имя. Вообще с этим типом следовало держаться начеку и ни в коем случае не действовать в лоб. Но – действовать. Непременно действовать!