Где тебя нет (СИ)

Лука поднимает на него медовые глубокие глаза.

Он выглядит… неважно. Побледневшая кожа, ещё не успевшая принять здоровый розоватый цвет, но на чистом светлом воздухе не выглядящая особенно болезненной или жёлтой; неаккуратно причёсанные волосы — видно, что он совершенно не старался привести себя в приличный вид, не хотел или не мог. Серхио незаметно рассматривает, как сквозь слегка просвечивающуюся светло-серую футболку плотно обхватывают худые рёбра бинты.

Да, доктор что-то говорил об этом. Лука замечает направленный на него не горящий, а усталый, безжизненный взгляд, небольшую скованность своего соседа, который едва слышно выдыхает, не знает, куда деть руки.

Серхио не двигается, он уже успел закрыть дверь, сделал пару шагов вперёд, для храбрости, и остановился примерно посередине палаты.

Модрич тихо закрывает портфель, звук застегивающейся молнии разрушает тишину комнаты, и Серхио негромко кашляет, привлекая внимание.

Никто им не помешает.

— Привет.

— Привет, — после недолгой заминки отвечает Лука, незаметно для Серхио нервничает — сильнее сжимает ткань рюкзака, ёрзает, усаживается поудобнее.

— Можно?.. — Рамос указывает рукой на кровать, где сидит Модрич, и тот осторожно, серьёзно кивает, отодвигается, давая личное пространство соседу.

Рамос осторожно садится, кладёт руки на колени и опирается на них корпусом. Он не смотрит на Луку, не то чтобы не хотел посмотреть, взглянуть, спросить о самочувствии — он просто не может найти правильных слов, поэтому прячет глаза и утыкается в пол.

И о чём говорить? Расспросить хорошенько о том, что произошло тогда? Серхио не хочет задавать такие вопросы, потому что робеет, думая о том, как может сосед отреагировать на такие разговоры. Просто взять его за плечи и самостоятельно рассмотреть повреждения? Рамос рисует эту картинку в воображении, и ему становится немного гадко: Лука, в конце концов, — человек, не предмет и не домашнее животное, с ним нельзя, как с вещью. Серхио веселят его собственные идиотские, наитупейшие мысли, но он не хочет смеяться и улыбаться. Он чувствует себя ужасно неловко.

Лука, к счастью (или нет?) тоже не спешит начинать разговор. Разве что он не стесняется рассматривать своего соседа, он наверняка думает, что Серхио за эти два дня стал ещё большим придурком, потому что видок у него также не очень: растрёпанные волосы, слегка воспалённая кожа из-за недостатка обычной питьевой воды и правильного питания — практически три дня пить пиво и кока-колу — дело гиблое, — помятая одежда и полная безынициативность.

Они сидят молча несколько минут и слушают, как за дверью, в коридоре, ходят люди. Там говорили, бегали, иногда что-то негромко роняли и матерились.

Когда всё стихает, Лука наконец набирается храбрости разрушить повисшую между ними пропастью напряжённость.

— Неважно выглядишь, — он кивает головой на синяк на левом предплечье, поставленный Серхио как-то незаметно, и Рамос даже не помнит, как и когда это произошло. В ответ последний бросает лишь невзрачное:

— Ты тоже.

Здравый смысл визжит, надрывает глотку, горит красным сигналом, сообщая, что нельзя молчать, надо говорить, надо спросить, да почему Модрич вообще не понимает, что Серхио не подготовлен к такому? Рамос не умеет подбирать слов, не знает, как спрашивать о таком, не умеет реагировать адекватно. Он фактически потерян для общества.

— Так, хм… — Серхио делает довольно жалкую попытку продолжить разговор. — Ты… как себя чувствуешь вообще?

— Неплохо, — почти сразу искренне отвечает Лука и улыбается доброй, слегка детской улыбкой, — я ничего не помню, не смей даже спрашивать — меня огрели по темечку в самом начале этого сатанинского обряда, так что последнее, что я помню — чувака с жутким видом, да у него самое страшное оружие — это вонючий запах изо рта.

Серхио улыбается и не решается спросить, куда именно в голову ударили Модрича.

— У меня всё болит, а ходить я могу только как бабушка перед сном, — Лука смеётся со своей нелепой шутки, тем не менее уместно вписывающейся в атмосферу мрачноватой больницы, светлой палаты и шлейфа спиртовых лекарств. Рамоса внезапно прошибает беспокойством, что за больничным запахом он не сможет разобрать настоящего запаха Луки. Запаха карамели, тепла и дома.

Того запаха, от которого Рамос, как оказалось, без ума.

«А кто вообще сказал, что он разрешит тебе подойти к себе?» — звенит тонкий колокольчик страха в голове у Рамоса. Тот кисло улыбается сам себе, Модрич затухает, слегка обеспокоенный нулевой реакцией собеседника. Он немного наклоняет голову и улыбается доброй, полной тихой грусти улыбкой для Серхио.

Рамос решает: либо сейчас, либо никогда.

— Модрич, послушай, — он протягивает руку, чтобы дотронуться до чужого плеча, но сразу же понимает, что облажался: во-первых, из коридора донёсся истошный вой кого-то до ужаса знакомого, а во-вторых, Луку, очевидно, слегка обидело, что Рамос до сих пор не может найти в себе сил назвать соседа по имени.

Едва Рамос прикасается к тёплому плечу, обтянутому светло-серой тканью, дверь распахивается; Серхио поспешно отдёргивает руку, словно бы он дотронулся до огня.

— Трещина в ребре! — голос Ракитича бьёт по барабанным перепонкам и разбивается об углы комнаты. Лука смотрит на него чистыми, ясными глазами и думает о чём-то другом. — Ты попал в блядский остросюжетный экшн-боевик и отделался трещиной в ребре, урод!

— Привет, Иван, — смеётся Лука и попадает в осторожные, хрупкие объятия Ивана. Серхио вновь замыкается в себе, жалея, что вообще начал этот разговор, и забывает о хорватах.

Вот только сами хорваты о нём не забывают.

— Что-то у Рамоса видок невесёлый, не находишь? — на хорватском языке, но с легким прилипшим испанским акцентом спрашивает Иван, садясь на тумбочку около кровати и не снимая руку с плеча друга. Серхио мельком поднимает на них взгляд, смертельно обижается на то, что они снова используют запрещённый приём (говорить в присутствии чужого человека на незнакомом ему языке считается у Серхио нехорошим тоном), и опускает голову, окончательно абстрагируясь от нарастающего веселья.

Лука ловит кураж.

— Мне кажется, что мой будущий парень сейчас не очень рад тебя видеть, — с напускно серьёзным видом и смешинками в глазах отвечает ему Модрич.

Иван с секунду улыбается, а потом до него доходит смысл сказанного.

— Мой буд… Что?! Лука, что?!

Модрич громко смеётся, обратно привлекая внимание конкретно приунывшего Рамоса, и с осторожностью держится за живот, боясь вызвать боль в диафрагме и рёбрах.

— Серхио, конечно, этого ещё не знает, — маленький хорват поворачивает голову к Рамосу и добродушно улыбается ему. Серхио чувствует себя неловко и обиженно, теребит пальцами одеяло. Ракитич вскакивает с кровати как ошпаренный.

— В смысле? Лука Модрич, быстро объясни мне то, что ты только сказал своим говорливым языком!

— А что объяснять? Всё ведь и так понятно, — Модрич устраивается поудобнее, искоса кидая шаловливые взгляды на хмурого, ничего не понимающего соседа.

Ракитич хватает ртом воздух, словно рыба, выброшенная из воды. В голове у него полнейший бедлам, он беспомощно разводит руками, даже Рамос поднимает взгляд и наблюдает забавнейшее зрелище.

— Ну, знаете ли, — Иван возвращается к испанскому языку, и Серхио наконец-то обращается в слух, — это всё ваши проблемы, слышите? Не мои! Ракель, мне кажется, если узнает — не такое скажет…

— Что? О чём ты? — заинтересовывается Рамос и под шумок, в котором Иван вспоминает весь испанский мат в сторону Луки и Серхио, бросает взгляд на своего маленького хорвата (своего ли?). Он улыбается ему.

— Да тебе повезло ещё, Серхи, что ты его не понял! — Иван возмущён до глубины души, он переваривает услышанное в своей голове и приземляется рядом с Рамосом, заставляя его придвинуться к Луке поближе и едва дотронуться до чужого бедра. Модрич лукаво улыбается, и Серхио становится не по себе.