Становление на крыло (СИ)

— Ночь совершеннолетия наступит, — повторял ему князь, и чем ближе к празднику зрелости, тем чаще, — тогда и свободным ты станешь от договора, мной и отцом твоим, князем Олегом, заключенного. Да только ведь и покровительству моему настанет конец, а нужен ли ты отцу спустя столько лет?

Влад на эти слова пожимал плечами. От отца он не получал никаких вестей, но и в Киеве оставаться не хотел.

А князь все гнул свое:

— На празднике ты в дружину и попросишься, кровь на угли костра прольешь, клятву принесешь, а я приму — как не принять, ты ж в тереме моем вырос, — и станешь ты богатырем русским.

Влад не отвечал ни «да», ни «нет», пусть и видел, что князю не нравится молчание. Если и занимало его недовольство, то не особенно, гораздо сильнее радовало исполнившееся Кощеево обещание: сначала сны явились странные, а потом проснулась и сила. Влад мог лучину в горнице запалить взглядом, а запершись в опочивальне, оставлял тело свое человеческое как бы спать, сам же носился в небе черным вороном. Именно в этом обличии приходили к нему пророчества и видения; казалось, он все про всех знает, и даже если к самому солнцу поднимется — не опалит крыльев, а в Правь попадет и побеседует с богами.

Очень хотелось ему Кощея отыскать — хоть в человеческом облике, хоть в птичьем, — но тот, видно, сильный отворот на себя навел. Множество раз, завидев издали черного всадника, отправлялся Влад к нему навстречу, да только на полпути забывал напрочь, к кому шел и что желал, а Кощей тем временем уже за его спиной оказывался.

Ох и гневался же Влад на подобные выкрутасы, и нет-нет, а в сердцах невольно желал Кощею плохого. Самому чародею точно от того не делалось ни тепло ни холодно: кроме Влада, зла ему желал и сам князь, и его волхвы, и бояре — скопом и по отдельности, — и не получалось у них ничего. Впрочем, если не колдунством смертным, то молвой черной окутать его вполне вышло. Каких только ни ходило слухов по Киеву.

За молодость да стать, не ушедшие с годами, принялись величать Кощея Бессмертным. Поговаривали, вид его, глазу лепый, — лишь морок, а на самом деле Кощей — высохший старик, живущий на свете невесть сколько лет. Утверждали, что Хрустальный дворец охраняют тридцать богатырок, сплошь его дочерей, под предводительством синеглазой царевны, нет которой среди мужей достойного поединщика. Сказывали, отвернулись от Кощея сами боги, а потому сына зачать ему не удастся никогда. Впрочем, ему и не надобно, потому как на ложе тешиться предпочитает чародей с добрыми молодцами.

Многое говорили, да только сам Кощей лишь посмеивался и улыбался широко, белоснежным оскалом сверкая. Влад дивился такому отношению, но и восхищался тоже. Он-то все больше в драку лез, стоило кому-нибудь его обидеть. Иногда — с троими разом. Нянька тогда расстраивалась и слезы лила горькие, пророчила, будто забьют «дитятко» до смерти.

Наступила весна, осталось Владу под опекой в Киеве сидеть всего полгодика. Однажды на пиру подали ему чашу, по ободу которой шли письмена, очень похожие на те, какие видел в детстве. Влад поначалу не пил, а когда здравицу подняли и отказаться стало невозможно, разбил чашу, словно бы случайно. Ничего не сказал на это князь. Бояре лишь посмеялись над неуклюжестью, и нахмурился главный волхв, Златоуст, но с тех пор опасался Влад тешиться с тайной силой в тереме. Все казалось — следят за ним неустанно.

Рано утром седлал он коня и выезжал из города к реке или лесу. Соглядатаев за ним высылали, а потом перестали. Видать, те сообщили князю, будто ничего странного не происходит, ни с кем Влад не встречается, а спит богатырским сном. По Киеву ползли слухи про недуг княжеского воспитанника да леность его, но если уж Кощей на срамную молву откровенно плевал да посмеивался, то и Влад лишь мысленно махнул рукой.

Кощей в то же время утер нос всем злословцам, а заодно и боярам (те совсем не прочь были с ним породниться и в чужие богатства руки загребущие запустить), сосватав в жены Настасью, дочь купца Дмитрия. Сам же отбыл в свое царство — к свадьбе готовиться.

Вроде и считалась Настасья первой красавицей в Киеве, да только не понимал Влад выбора такого. Высока, стройна, русая коса до пят, взгляд голубой и добрый, но дура дурой же! Одно слово — девка сенная. И в чистоте себя не блюла — то почти всем известно было. А не понесла еще ни разу, «невзначай выпив росинку или съев зернышко» после праздника Купала, лишь благодаря случайности да травкам, которыми потчевал ее сердобольный родитель. Видя, как вздыхают по Настасье знакомые отроки и молодцы, Влад лишь хмыкал, даже драться пару раз пришлось, правда не до крови: наставили друг другу синяков и разошлись, все равно никто не решился бы спорить с Кощеем за руку купеческой дочери.

Влад, носясь вороном в синей вышине, часто думал, что неправильно он свадьбу расстроить хочет и несчастья молодым желает. Разве волнует его эта девка? А Кощей? Получалось, он намерен спасти чародея от Настасьи. А с чего бы вдруг, раз тот ему ни сват ни брат и даже не побратим ратный? Не за склеенную же чашу да напутственное слово?

Навыдумывал Влад себе с три короба: все ждал, что подрастет малость, силы проявятся, и Кощей его в ученики возьмет. Но тот и знать его не желал, и чем дальше — тем то становилось яснее. А потом стряслась беда. Приехал во двор к купцу Дмитрию заезжий богатырь — Иван сын Годиныч. Настасья воды ему подала, глаза потупивши, речи молвила ласковые, плечиком повела на прощание. Влад, сидя на заборе, только диву давался. Вот уж о ком говорят: ни стыда ни совести! Он даже каркнул от избытка чувств, а Иван обернулся и сказал:

— А ты нечего здесь черную ворожбу мутить, волчья сыть! Завтра же моей будет, — и замахнулся, подобрав с земли тяжелый камень.

Влад не успел улететь — камень настиг раньше. Запущенный с такой силой, он перебил бы крыло, а возможно, лишил жизни, но произошло странное. Коснувшись черного оперения, рассыпался он песком. У Влада от неожиданности и неверия перед глазами помутилось. Иван Годиныч раскрыл рот да перекрестился (видать, в Византии чужеродную веру принял). Слышал Влад проповедников, что в терем князя наезжали, вели они льстивые речи о том, как справедлив и милосерден их единый бог. Да только сами неправдивы были, как деготь черен, мечтали если не покорить Русь силой мечей, то через веру рабскую. Иван Годиныч тоже богатырем лишь прикидывался, много зла за свои немногие лета сделал и еще больше собирался, однако именно сейчас и именно Влад мог помешать этому.

— Нет уж! — выкрикнул он. Иван Годиныч вмиг с лица спал. — Видят боги, не творил я злой волшбы, не призывал несчастий на твою голову. Но раз уж ты первым решил меня жизни лишить, знай: не бывать тебе мужем красной девицы, а коль не отступишься — убитым в землю ляжешь!

Каркнул он напоследок и сорвался в небо. Сердце маленькое птичье металось так, будто разорваться собралось, перед глазами кружилось все, в голове туманилось. Казалось, забыл он самого себя. Очнулся на закате, поднялся с трудом, только конь и спас: подошел, преклонил колени и смирно ждал, когда заберется. По пути Владу снова дурно стало. Вроде помнил, как старался держать спину прямо, в городские ворота въезжая, а в следующий миг уже падал на руки стражам подле крыльца княжеского терема.

— Вот, посмотри на своего малохольного, — высказывал князь няньке тем же вечером. — Как я его в дружину возьму, если он с коня валится?

— Не пойду я в дружину твою, князь, — отозвался Влад, едва глаза открыв. Он не хотел говорить, да словно кто за язык потянул. — Уеду сразу после праздника совершеннолетия.

— Для начала я тебя отпустить должен, — нахмурился князь, сощурился нехорошо и ушел.

— Зря ты, внучок, — прошамкала нянька, когда закрылась за ним дверь. — Князь наш злопамятен и очень не любит, когда не по-егойному делается. Молчал бы уж лучше, как раньше, — может, и сумел бы уехать.

— Не могу молчать, — прошептал Влад. — И врать не в силах, хоть режь. Если слышу неправду, рот открывается словно сам собою.