Две души Арчи Кремера (СИ)

Захария Смолянин категорически настоял на том, чтобы Арчи составил ему компанию и ни в коем случае не смел добираться до станции пусть на одном поезде, но в разных вагонах. Поначалу он развлекал Арчи, пытаясь описать всевозможные достоинства Панайотиса Ставролакиса, затем пичкал его сплетнями о других звездах Марса. Последние полтора часа Захария отсидел, уткнувшись в свои компьютеры, время от времени вскидывая голову, словно проверял, на месте ли Арчи. Убедившись, что на месте, снова погружался в свои важные дела. Арчи продолжал заниматься самым важным для туриста занятием – глазением по сторонам; Арт пытался быть гидом, и Арчи не возражал. Позже, в туннеле он снова оказался объектом внимания Захарии Смолянина – тому было скучно, возможно, страшно; было похоже и на то, что Захария Смолянин переживал. Оно, конечно, ситуация штатная, полет проходил нормально, космолет затормозил достаточно, сейчас кружил на орбите, готовясь отшвартовать астероид, на нем уже работали двигатели, которыми предстояло управлять из центра, и проходили последние уточнения-корректировки-отлаживания курса. Сама по себе посадка корабля тоже не должна была нести никаких сюрпризов: топлива достаточно и не слишком много, неполадок никаких, все вроде в порядке. Наверное, совершались бы такие маневры каждые полторы недели, ощущение невероятности происходившего притупилось бы; может, оно все-таки притупится лет через тридцать постоянных рейсов. Пока же Захария Смолянин нервничал и пытался скрыть это бесконечными расспросами, а Арчи отвлекал его, уклоняясь от них.

К посадочной площадке дорога шла и по склонам в том числе. Наземный путь был куда более длинным и не в последнюю очередь опасным, но были ситуации, которые вынуждали пользоваться именно этим способом: доставка очень крупных грузов, не помещавшихся в стандартных вагонах, к примеру. Все остальное, в том числе пассажиры, прибывали по туннелю. После бесконечных прогонов по почве, где красной, где коричневатой, где оранжевой, но зато под солнцем, километры в нем – десяток за десятком – не воспринимались вообще; Арт пытался как-то определиться в пространстве, он словно отвечал на беспокойство Арчи – смутное, невнятное, нерациональное, какое-то животное, неосознаваемое и при этом очень отчетливое. Когда ты едешь по пещере, когда не видно ни солнца с небом, ни даже утомительных однообразных мертвых марсианских пейзажей, а только редкие фонари на стенах, и эта тьма вокруг не заканчивается, как бы она ни надоела, как бы ты ни был уверен в безопасности, разум засыпает, а просыпается нечто совершенно иное, нечто, существовавшее задолго до того, как начала формироваться новая кора, – что-то, живущее древними инстинктами, что невозможно выразить современными словами, слишком поверхностными и утонченными для них, нечто сырое и глухое, огромное и слепое, нечто, способное пожрать все, что почувствует рядом с собой. Как будто хищник заворочался где-то в пятом измерении – так отчего-то представил себе Арчи. Это время в туннеле превратилось в еще один эксперимент, как начало казаться, но не тот невинный, который однажды устроил Пифий Манелиа и сам же в него вляпался – чтобы вывести Арчи из оцепенения, примирить с собой, заставить перейти на иной уровень в обращении со своей половиной, – а какой-то иной, внечеловеческий, сверхъестественный. В этом эксперименте бытие было полностью вынесено за границы восприятия, а сознание сведено к этому вагону, который бесчеловечным образом не давал никаких надежд на то, что за его стенами что-то есть. Захария приумолк, погрузился в свои мысли; Арчи вслушивался в то, что проносилось мимо; Арт не вмешивался; Арчи же слушал себя. Словно то, что спало где-то глубоко внутри его «Я», проснулось – начало выходить из небытия, осматриваться. Угрюмо радоваться, наталкиваясь на каменные стены туннеля; мрачно улыбаться, видя в оконных стеклах отражение салонных же фонарей; вслушиваться в гулкие звуки, с которыми поезд проносился по туннелю – или все это ему казалось, а то, что древнее «Я» Арчи принимало за звуки, на самом деле было обычной вибрацией материи, которая не изливалась в звук.

Поезд прибывал на огромную станцию, выдобленную внутри скалы – благо размеры позволяли. В Олимпе при желании можно было разместить целый город, но руководство предпочло ограничиться грузовым портом. А пещера была огромной, и не скажешь, что это – внутренности древнего вулкана, и, очевидно, проектировщики сделали все возможное, чтобы народ внутри не забывал, что они не горные тролли, а люди. Стены вокзала были отделаны жизнерадостной мозаикой, свет, его заливавший, почти не отличался по спектру от солнечного, колонны, которые по идее поддерживали свод, притворялись оазисами – вокруг них, на них до самого потолка росли самые разные растения, и вокзал был огромным, светлым, и притворялся курортным полустанком, что ли.

Сам центр управления располагался в горе. Там же находились и жилые помещения. Захария не без гордости показал Арчи «свои»; Арчи подозревал, что местное начальство чуть ли не свое отдало, лишь бы отцепиться от этого кровососа. Но зайти в гости согласился, даже снизошел до того, чтобы выпить вина.

– За знакомство, – хитро щурился Захария. Арчи вежливо удивился, а Захария пояснил: – Мы же еще не пили за это. А повод нужен. А теперь можно и за поддержание конструктивных отношений в обозримом будущем. Н-ну, поднимай.

Через полчаса у Арчи сложилось стойкое ощущение, что Захария хочет если не напоить его, то по крайней мере напиться сам – по непонятным причинам. Самому-то ему любые количества спиртного не то чтобы вредны – бесполезны: Арт проследит за тем, чтобы алкоголь нейтрализовался, если Арчи хочет испытать алкогольное опьянение, то после всяких «но» и «если» Арт и такое допустит – в слабой степени и под своим тщательным наблюдением; а Захария все-таки ничем таким не облагорожен: у него обычный человеческий организм с обычной человеческой реакцией на яды, в том числе и спиртное.

Наверное, это в некотором роде ответило на любопытство Арчи: Захария вздохнул и признался:

– Когда они сейчас вокруг Марса кружатся, с ними бесполезно столковываться. Они там очень сильно заняты. Прямо очень-преочень. Только иногда, блин, и снисходят до сообщений: все в порядке, я отдыхаю. Или еще что-то такое. Как будто мне много пользы от такой милости.

И он продолжил жаловаться. Что сначала этот Канторович летал на огромной посудине, которую назвали в честь какого-то придурка, а Захария пытался убедить себя, что так и нужно и должно быть и вообще – ничего особенного, а потом то ли в Захарии проснулась жажда романтики, то ли жажда романтики переползла с него, Захарии, на Канторовича, сволочь такую, но теперь Захария триста раз убедился, что романтика хороша, только когда находятся альтруисты, обеспечивающие романтикам быт. В их тандеме таковым был он, великомученик и жертвенная душа, щедрый и бескорыстный человек. Человечище, без лишней скромности заявил Захария и украдкой проверил юнит на запястье. Очевидно, Николай Канторович действительно был очень занят, подготавливая корабль к посадке, а соответственно не мог выкроить времени на праздную болтовню, потому что Захария горестно шмыгнул носом и потребовал, чтобы они подняли тост за что-нибудь этакое романтичное.

Затем, то ли спохватившись, то ли слегка протрезвев, Захария вновь начал требовать, чтобы Арчи побыл искренним и рассказал, например, почему и за каким лешим он отправился на Марс.

– Приказ, – пожал плечами Арчи.

– Чей? – кротко спросил Захария. Арчи подивился: этот вопрос был задан тоном, определенно напоминавшим Аронидеса, не меньше. Тот тоже стлал очень мягко, мог притворяться кротким, терпеливым, а сам вел к одному ему известному месту, загнав в которое, стоял и смотрел, как жертва барахтается, пытаясь выбраться. Захария хорошо притворялся легкомысленным созданием, ловко изображал пустышку, увлеченную несущественными проблемами. Кто его знает, сколько искренности было в этих увлечениях; а сейчас за простым вопросом сизоватой сталью мерцало лезвие взгляда, и, кажется, не так пьян был Захария, как думал Арчи.