Старик и ящер (СИ)

Так минул день, а за ним другой. Эйза видела мост и проклятый лес, видела странной постройки дом богини со сваленными у входа телами: на большой скорости они смазались в одно черно-красное месиво. Увидев знакомую тихую речку и платановые заросли на ее берегах, Эйза хотела велеть Сабхати остановиться, но тот остановился сам – так резко, будто невидимая стена отделила его от пустыни. Возможно, так оно и было, потому что, опустив пантеру на землю, он сказал:

– Вот твоя пустыня, дитя: это владения брата моего Хинвали, и, если захочешь другой помощи, зови его.

С этими словами он дохнул ей в лицо обжигающим пламенем и развеялся, будто и не был здесь. Некоторое время Эйза всерьез раздумывала, пасть ли на колени, предавшись благодарности Творцу и безмерному изумлению оттого, что безжалостный царь засух был с ней любезен, или продолжить путь и найти ящера вместе со старухой-смертью. В конце концов, она решила подумать о любезности Сабхати позже. Сойдя со спины пантеры, Эйза вынула камень из лона и сказала чудовищу:

– Здесь есть вода и тень и все, что нужно для отдыха. Останься здесь и отдыхай сколько хочешь, я же пойду в пустыню и найду смерть.

Некоторое время кошка смотрела на нее ничего не выражающим взглядом, затем побрела к реке. Эйза успела заметить, как чудище остановилось на берегу, вглядываясь в воду, затем шагнуло в реку и исчезло, растворившись в собственном отражении, будто, наконец, отыскало зеркало по душе.

Эйза уходила в пустыню, держа в ладони Синюю звезду, но ни радости, ни облегчения не было в ее сердце. С того дня, как она была здесь в последний раз, прошло почти полторы луны, и казалось невероятным, чтобы старуха-смерть ждала так долго. С трудом переставляя ноги, словно бредя на собственную казнь, Эйза удалилась от оазиса и углубилась в пустыню, где лишь давним чутьем помнила дорогу да все время оглядывалась по сторонам.

Ветер поднимал с земли клубы пыли, дуя все сильнее, пока совсем не испортил видимость. Очевидно, Хинвали, хозяин здешних мест, не желал, чтобы Эйза нашла ящера. Ну, или же просто резвился, не имея о них никакой печали.

Когда пыль поднялась так густо, что Эйза хотела остановиться и переждать, она углядела в желто-серой круговерти знакомую тень. Идя сквозь вихри пыли, закрывая лицо руками, она искоса посматривала на ящера – не шевельнется ли. Но замершее, словно вросшее в землю очертание казалось неподвижным.

Наконец, пыль немного улеглась, и Эйза сумела отнять руки от лица и взглянуть на свою безрадостную находку.

Это был ее ящер, застывший в вечном предсмертии. Он стоял, опираясь на сгибы крыльев, вытянув длинную шею, словно выглядывая что-то вдали. Чешуя его поблекла, и свет в глазах померк. Казалось, на пороге смерти он почувствовал в себе силы встретить ее на ногах и поднялся, да так и умер, ожидая неизвестно чего. Старухи нигде не было.

Эйза подошла к ящеру и взглянула в пустые погасшие глаза.

– Я принесла Синюю звезду, – сказала она.

Голос ее утонул в царящей кругом тишине, лишь негромкие завывания ветра вторили ему.

– Я принесла Звезду, пускай смерть покажется! – крикнула Эйза. – Ты ведь ее хотела, неужели полмесяца отбили желание!

Пыль проглотила ее слова. Безжизненная пустошь вокруг не отозвалась. Словно разом утратив силы, Эйза опустилась на землю.

– Что же мне делать? – спросила она не то ящера, не то ветер. – Неужели мой путь был напрасен? Неужели ты не мог подождать лишний десяток дней?

– О, я мог, – раздалось над головой. От неожиданности Эйза икнула и поспешила отползти в сторону. – Я мог бы ждать тебя много лет, если бы знал, что ты вернешься.

Этот голос, ослабленный болезнью, заглушенный хрипами, все же был ей знаком. Это он некогда лился серебряным звоном, грохотал океанскими валами, выл ветром в узком ущелье, Эйза не могла не узнать его.

– Ты что же, жив? – хрипло спросила она.

Ящер, словно сбрасывая многолетнее оцепенение, потряс головой, выгнул шею и распахнул крылья.

– Отчего мне не жить, милая Эйза, – сказал он. – Ты сама говорила: полежу несколько дней и встану, не будь ты дочь островного бога. Я молод и крепок: если яд лесного царя не смог меня убить, разве убьет копье, пускай и волшебное? Я висел между жизнью и смертью много дней, но наступило утро, когда я понял, что окончательно выбрал между ними, и почувствовал себя лучше. Я сказал старухе: «Уходи» – и она ушла и больше не вернулась. Тогда я понял, что болезнь стала обратима и стоит мне позаботиться об ее изгнании, как вернутся прежние силы. Но я был слишком слаб, чтобы добраться до тех, кому моя судьба была небезразлична. Я лежал несколько дней, пока ко мне не пришли люди, ведомые бородатым человеком в плаще из волчьей шкуры. Он сказал, что торгует неподалеку и что бывшая невеста просила его присмотреть за мной. Он принес флягу с отвратительной жидкостью и заставил меня пить, говоря, что это вернет мне силы. Я не верил ему, потому как не чувствовал изменений. Но, когда он покинул меня, я почуял, что силы возвращаются и я могу улететь на далекий восток, однако остался здесь, чтобы тебя дождаться. И я погрузился в сон, и оцепенел, и стоял так двадцать дней и двадцать одну ночь.

– Я принесла Синюю звезду, – глупо улыбаясь, сказала Эйза. – Но она тебе, наверное, не нужна.

– Забери себе, – хрипло каркнул ящер. – Она будет достойной наградой за твои труды.

Несколько мгновений потребовалось Эйзе, дабы понять, что он смеется над ней. В иное время ее бы обидели собственные слова в его устах, но нынче замечание ящера показалось ей до крайности забавным. Выронив камень, Эйза расхохоталась до слез, катаясь по земле, и смеялась так долго, что ящер, видимо, испугался за ее рассудок.

– Хватит, Эйза, хватит, – он мягко толкнул ее головой. Высохший язык облизал ей лицо, и Эйза замолчала так же резко, как начала смеяться. – Ты смелая женщина и заслуживаешь награды. Пускай этот камень никогда не посеет раздор между нами и станет мне от тебя свадебным подарком.

Эпилог

Выше самых высоких деревьев вырастала гранитная стена. Казалось, ни птица, ни крылатый змей, никакое животное не сумеет над ней подняться. Трещины в граните увивал ядовитый плющ, и весь лабиринт, сложенный из глыб высотой в человеческий рост, являл собой до крайности мрачное зрелище.

Но не так думали юные драконы, что, радостно пища, поднимались едва не к середине стены, восторженно ударялись о нее головой и с тем же радостным писком падали обратно. Очевидно, игра немало забавляла их, а поражения ничуть не смущали. Двое из юнцов были золотые, по хребту одного из них тянулась железная полоса. Он задумчиво грыз ядовитый плющ, словно размышляя о судьбах мира, тогда как его брат продолжал увлеченно таранить стену.

Трое других были черны как смоль, но двое усыпаны золотыми и серебряными искрами, будто каплями янтаря. Они непрестанно дрались и грызлись, больше играя, чем по-настоящему состязаясь, долетали до середины стены и сцеплялись снова.

Их родители сидели у подножия каменной громады и, казалось, вовсе не заботились о том, чем заняты отпрыски. Голова ящера лежала на коленях Эйзы, и та нежно ласкала его морду. На лице ее лежала печать той внутренней тишины, что приходит к женщине, когда наступает время прислушаться к творящемуся в утробе. Ящер не говорил ни слова, лишь вздыхал, жмуря глаза под ее руками.

Старик, сидящий поодаль, склонился над посохом, вырезая сложный узор у навершия. Время от времени он поднимал голову, чтобы глянуть на ящерят, и восклицал весело:

– Мои-то, мои что творят, ну чисто орлы!

Резец замер у пасти нарисованного ящера, и старик искоса глянул на зятя.

– Много видал я вашего брата, – сказал он, – а никогда такого не видел, чтобы тварь вроде тебя огнем не дышала. Вот скажи мне, милый ящер, нету в тебе огня?

– Огня нет, – согласился тот. – Мой огонь давно превратился в воду, но ты и сам увидишь, господин, что он жжет ничуть не хуже.

С этими словами ящер неуклюже поднялся, оперся о крылья и выплюнул перед собой бесцветную жидкость, настолько ядовитую, что трава под ней стала чернеть и свертываться, будто от страшного жара. Не в силах побороть любопытство, хотя едкая слюна до боли напоминала то вещество, что уничтожило лесного бога, старик протянул посох и дотронулся кончиком до еще не впитавшейся в землю лужи. Тотчас кончик посоха почернел и стал на глазах исчезать, словно его пожирали невидимые челюсти.