Уличный целитель Якоб, или Твой выбор (СИ)

Трение, конечно, было, а вот скольжения явно не хватало. Вель кривился, когда я насаживался до отказа. Бедный мальчик. Я плюнул на ладонь и сделал всё, что мог. Уже собирался вытереть руку о тюфяк, как он, приподнявшись на локте, перехватил её и тоже плюнул.

«Какой всё-таки славный у меня мальчишка!» — подумал я, добавляя порцию смазки, и дело пошло как надо.

Вель откинулся на спину, запрокидывая голову. В его порывистых движениях чувствовалось желание двигаться побыстрее, но ноги у меня уже отнимались, а икры грозила свести судорога. Начать, что ли, по утрам зарядку делать? Я лёг на него, приподнял таз и велел:

— Работай!

И он заработал. Да так, что все ощущения слились в одно нарастающее наслаждение, требующее разрядки, но не получающее её.

— На бок, на бок, — простонал я, поворачиваясь к нему спиной. Он тут же влетел в меня, а я взял его руку и опустил на свой готовый взорваться, как гриб-хлопушка, член, задавая темп. В скором времени мы созрели и взорвались, сначала я, а потом и он от моих сокращений.

— У меня дым из ушей не идёт? — спросил я.

— Идёт, только из другого места, — парировал он, всё ещё пульсируя, но постепенно затихая и продолжая оставаться внутри. И это было хорошо, правильно. Пусть он навсегда останется во мне, не хочу его отпускать, не могу.

— Как чудесно, что ты всё-таки парень, а не богиня.

— А может, я бог? Или мы оба боги?

«Ага, два бога-пидора, — съязвил внутренний голос или взгляд, я сейчас не до конца понимал, через какой орган восприятия он доносит информацию. — Я бы тебе сказал, через какой именно, но ты и сам всё прекрасно чувствуешь».

— Мне всё равно, кто ты, — ответил я. — Мне всё равно, кто я.

— Главное, ты мой, — произнесли мы хором; обнявшись, засмеялись и ещё долго лежали, хихикая и целуя друг друга, если нам того хотелось.

Когда душа чужая и чужое тело роднее и желаннее своих,

Когда одно лишь чувство на двоих, и никаких не надо больше.

Как можно тоньше струны, под кожею звучащие, нагого тела.

Мечта али судьба созрела и ядом страсти растеклась по венам.

Я счастлив умереть и оборвать мученье, невыносимое томленье,

Волнение. Пусть лицо его мне станет ликом рая. От края и до края

Жизнь моя, блуждая в пустоте и темноте, искала суть свою и не нашла,

Пока тоска его мне сердце не зажгла любовью, и в жаре том расплавилось оно,

Слилось в одно с его душой и утонуло в ней. Как бы мне хотелось

Остаться светом в тишине его ночей. И обречённо падать в объятия

И глубину очей весёлых иль печальных, безначальных, как мир наш.

Мы застыли на краю, над бездною, и бесполезно плакать…

========== 20. Остров Сердца ==========

Зелёный остров, кокосовые пальмы побережья, сохнущие койры и смуглые белозубые улыбчивые дети, такие же открытые и простые, как стаи тощих собак, всюду следующие за ними по пятам. Кокосовое молоко и копра, застревающая в зубах. Песок на коже и в спутанных волосах Веля. Шум прибоя и шелест сетей на ветру в густой темноте ночи. Сердце, кровоточащее любовью, но не умирающее, а пьющее его обнажённое тело и звуки ночи, как чистейшую родниковую воду с древних ледников.

Что там, за этой гранью, над этой вершиной чувств, какие ветра тишины? Что родится из нашей любви? Я задаю вопросы своему сердцу, а оно отвечает призывом: «Шагай! Без оглядки на себя, на него. Шагай — и узнаешь». Тайна. Она ждёт там, за порогом, в бездне неведомого и навсегда непознаваемого, если остаться на этом берегу жизни. Я искал счастье, я открывал двери-сердца людей, заглядывал, заходил, находил или терял, но не обретал ничего настолько незыблемого… Моё вечное одиночество, я забыл о тебе, но ты всё ещё здесь, ты всё ещё надеешься вернуть, отвоевать своё место, ты мой страх, страх, что я вновь стану тобою или пойму, что не в силах быть кем-то иным.

— Я чувствую Ника, он на острове Сердца. Нам надо найти его!

— Не заманивают ли нас в ловушку?

— Какая разница, я всё равно пойду!

— Я знаю, Вель, но давай действовать осторожно и продуманно.

— Он страдает, Якоб! Его боль тянет душу и сердце вросшей в них нитью. Я веду по ней корабль и пройду, пробью все заслоны и барьеры, стены и преграды, никакая магия не скроет его от моей любви.

— Я боюсь за тебя.

— Не ври мне, я всё вижу. Ты боишься потерять меня, утратить, а значит, ты боишься за себя…

Остров возник внезапно. Чёрные неприступные скалы, белая пена разбивающихся волн, острые зубья рифов и пляшущий между ними Летучий, чудом не угодивший в жадную пасть прибоя.

Мы вошли в бухту в верхней части острова-сердца, как его рисуют дети. Только у детей он никогда не бывает таким гнетущим и безжизненным. Огромные голые плиты пристани, никаких водорослей или моллюсков — чистый гладкий камень и ступени великанской лестницы, уходящей в расщелину между скал.

Дин остался следить за Летучим, а мы отправились в путь. Забираться на трёхметровые ступени было неудобно, приходилось подсаживать друг друга, а затем подавать руку, помогая подтянуться. На это уходило время, а двигаться хотелось как можно быстрее, чтобы поскорее вернуться обратно и уплыть из столь унылого места, где даже ветра не было, только мёртвая тишина и окаменевшие, похороненные на дне души чувства. Несколько раз мы останавливались, чтобы попить воды и отдышаться. Звуки тяжёлого дыхания, глотков воды, шорох каменной крошки под ногами затихали, чуть зародившись, и казалось, что навсегда.

Изрядно устав, мы поднялись на каменистое плато из разноуровневых базальтовых шестигранных столбов. С прикрытыми глазами Вель вёл меня вперёд, огибая непроходимые участки, но неизменно придерживаясь одного направления. Всё чаще и чаще закладывало уши, дыхание становилось странно громким, звуча в голове, как скрежет когтей по барабанной перепонке.

Чёрный шестигранник, состоявший из шестигранников поменьше, возвышался на дне чаши или, скорее, амфитеатра, на край которого мы вышли. Чашу наполняла прозрачная вода, лишь немного не доходившая до поверхности алтаря. Обнажённый Ник в позе зародыша лежал в его центре. Вель бросился вперёд, но я схватил его за руку.

— Пусти меня!

— Присмотрись! Он же прозрачный!

Вель пригляделся и медленно пошёл вниз. Призрак Ника был достаточно плотным, чтобы узнать его, но не настолько, чтобы сквозь него не просвечивали стыки шестигранников стола. Ветра не было, но по кристально чистой воде то и дело прокатывались волны, исходящие из центра, как от ударов сердца: сначала высокие, потом чуть меньше.

— Вель, родной, это не вода, а время.

Истинным зрением я видел переливы вариантов событий и блики выбора. Хор голосов в голове превратился в оглушительный рёв, из-за которого хотелось говорить громче. Призрачное тело Ника являлось переплетением, узлом неведомых сил, а сердце в нём — сердцем Вика, что мы искали. И я понимал, что если заберу сердце друга, то всё, что осталось от Ника, растает и развеется, как утренний туман под лучами солнца.

— Ты не отступишь? — спросил я без всякой надежды, ибо прекрасно знал, что он хочет спасти друга так же, как я сам желал вернуть Вика.

Он лишь отрицательно качнул головой. Я взял его за руку, крича внутри громче, чем все голоса мира. Мы ступили в невесомую воду времён и пошли к алтарю, что не соединит, а разлучит нас. Субстанция времени пронизала наши тела, и когда она коснулась сердец, я увидел.