Орлиное гнездо (СИ)

Перед Рождеством Катарину и Марину пригласили в княжеские бани – не хуже турецких; хотя женщинам сравнивать было не с чем, они еще ни разу не посещали бань. И остались в каком-то греховно-блаженном упоении, ощутив себя расцветшими и посвежевшими, более женщинами, чем когда-либо. Марина думала с удивлением, что пути Господни поистине неисповедимы: раньше для нее это были пустые слова, а теперь она, считавшая себя созревшей во всех отношениях, сознавала, сколь много вещей на свете еще может ее изумлять.

Но ни Господь, ни святые его, ни государевы чудеса не заставят ее отказаться от себя – от своего имени и чести! Князь не отказался, не продался неверным: не откажется и Марина, уступив себя и свою сестру князю.

А после Рождества к Кришанам допустили того, кого они меньше всего желали видеть: княжьего отрока, которому принадлежала их дочь. И будет принадлежать, пока смерть не разлучит их!

Корнел ворвался к Раду, точно брал укрепление приступом: он едва поклонился тестю и тут же воскликнул:

- Иоана больна? Почему мне не сказали? Почему я не видел вас в Тырговиште, вы скрывались?

Раду тяжело встал и неспешно ответил:

- Будь ты моим сыном, я бы поколотил тебя за такую дерзость. А поскольку ты назвался моим сыном, я вправе это сделать, - он спокойно смотрел на юношу, а тот сжимал кулаки, казалось, готовый расплакаться от ярости и боли.

- Что с моей женой? – вырвалось у Корнела.

- Она была больна – ты верно угадал, - ответил боярин. – И я не мог привезти ее сюда – ты сам знаешь, почему. Дочь рассказывала мне, о чем писала тебе.

Корнел движением гордой головы отбросил за спину кудри. Он был так прекрасен и дик в эту минуту, что затмил бы своим темным пламенем даже князя.

- Смерти не минует никто! – воскликнул он. – И ты очень дурно делаешь, господин, что прячешь от меня Иоану: ты ответишь за это перед Богом и совестью! Ты стар, - тут Корнел подступил к боярину. – Ты должен подумать о душе!..

Раду поднял голову и покачал ею, с легкой усмешкой.

А потом неожиданно отвесил юноше удар такой тяжести, что тот свалил его на пол. Корнел не успел ни прикрыться, ни отпрянуть.

- Вот так, сын мой, - проговорил боярин, тяжело дыша, глядя на княжьего отрока сверху вниз. – Вот так я уязвляю неразумных детей, которые смеют меня учить!

Корнел, горя от стыда, медленно поднял голову.

Раду, глядя ему в глаза, спокойно кивнул.

- Да, так! Может быть, я возьму тебя с собой в замок, - если ты поймешь, как следует себя вести, и сможешь выхлопотать для себя разрешение у князя! Ты все равно не увидишь Иоаны раньше, чем мы!

Раду понимал, что очень рискует сейчас, говоря о княжеском разрешении, - но он рисковал всегда. И знал: крутых мер к нему сейчас Дракула не применит. Он уже отыграл немало – теперь должен частично уступить.

Раду склонился над юношей и подал ему свою старую мощную руку; легко поднял на ноги. Он улыбался.

- Я благодарен тебе за спасение Марины и Василе Поэнару, - проговорил боярин.

Корнел несколько мгновений неподвижно глядел на тестя – потом поклонился и с видом оскорбленной гордости повернулся и ушел: только дрогнули красивые губы и взметнулся ворох темных кудрей. Ах, любимчик дракона! Балованный щенок, которому отказали в косточке!

“Чтоб вам всем провалиться, дьяволы”, - думал Раду, когда дверь за Корнелом закрылась.

Боярин с невольным замиранием сердца ждал этого разрешения – как и разрешения на собственный отъезд; и наконец получил и то, и другое. Кришанов уведомили, что их отпускают; с ними – чтобы погостить с неделю, не более, - может отправиться Корнел.

Конечно, Петру Кришан останется здесь. И, конечно, Иоана Испиреску приедет сюда с мужем, когда кончится его отпуск.

“Ты не получишь моей Иоаны, - спокойно и жестоко думал Раду. – Ты не стоишь ее – она заслуживает гораздо большего; и я не позволю тебе и твоему князю пожрать то, что осталось от нашей земли”.

Пусть даже этому преданному молодому псу не хватает ума понять, каков его князь и к чему он в конце концов приведет Валахию, дай ему только волю. Отсутствие ума еще никогда никого не оправдывало и не спасало от истребления.

* Схоластический вопрос (сколько ангелов может одновременно танцевать на кончике иглы), приписываемый Фоме Аквинскому.

========== Глава 21 ==========

- Сколько тебе лет? – спросила Марина, ехавшая бок о бок с Корнелом.

- Я в точности не знаю, - ответил он, задумавшись на миг. – Я родился зимой, после Рождества… Должно быть теперь семнадцать…

- Ого! Так ты старше, чем я думала, - воскликнула она, искоса взглянув на юного красавца. – А подсчитать своих лет не можешь! Ты вообще считать умеешь?

Корнел сжал губы.

- Ты злая и неблагодарная женщина, - проговорил он мрачно. – И твой муж мягкотел, не знает, как взять верх над тобой!

Марина округлила глаза; потом толкнула Корнела в плечо.

- Большой господин княжий отрок, дела моей семьи и мое воспитание прошу предоставить мне и моему мужу, - проговорила она. – И ты едешь ко мне в гости, не забывай! Уж не на этой земле тебе учить меня!

Несколько мгновений молодые люди молчали, трепеща от взаимной враждебности, - потом Марина вдруг улыбнулась и прибавила мягко:

- Я вправду очень благодарна тебе…

Она несколько мгновений смотрела на молодого родственника – и наконец тот ответил на ее улыбку: Корнел вообще улыбался и доверялся с намного большею готовностью, чем она. Он стал еще лучше за это время; и наконец пробились темные шелковые усы, которыми так гордились все валашские рыцари.

- Я благодарна тебе, - повторила Марина, которая была сама почти хороша в эту минуту: не столько красотой, сколько внутренним огнем, который мог греть, а не жечь, когда она желала.

Потом приветливый очаг вдруг обратился в адское пламя, и лицо Марины исказилось. – Но я никогда не забуду, что вы с вашим князем сделали с моей землей! Ты на моем месте тоже никогда бы этого не забыл!.. – прошипела она.

Корнел несколько мгновений печально молчал – без остатка отдаваясь пылу битвы, в такие минуты он не находил, что возразить, так же точно увлекаясь чувствами побежденных. Потом он посмотрел на Марину и слегка поклонился.

- Я понимаю твою гордость и скорбь, госпожа. Но я служил и служу моему владыке, и мой меч – его меч!

Марина фыркнула.

- Прекрасно сказано!

Она пришпорила лошадь и опередила Корнела на два корпуса; дальше поехала рядом с мужем, но с ним уже не говорила, а молчала. Тот тоже понимающе молчал, не желая нырять в то озеро кипящей серы, которое сейчас представляли собой мысли Марины. Хотя сам Василе Поэнару еще менее мог питать дружеские чувства к Корнелу – но по натуре он был не воин, а скорее приспособленец, вроде саксонцев, которые уже теперь восстанавливали свое поруганное хозяйство, даже не помышляя об ответном ударе. Во всяком случае, своими силами.

Семиградцы не столько честь свою оплакивали и жизни товарищей, сколько торговые связи и преимущества, унесенные валашским огнедышащим драконом.

Корнел тоже погрузился в задумчивость – сладко-тревожную; и холод, холод подбирался к его сердцу, пока он ехал все дальше на север – в страну лесов, диких зверей и гордыни, выпестованной скалами и одиночеством. Мысли о жене утешали его и согревали – как мысль о далеком очаге утешает скитальца; но хватит ли этой любви, чтобы растопить вечные снега Трансильвании?

“Иоана – дочь Кришанов, - думал Корнел. – Моя Иоана вечно пребудет дочерью Кришанов… Что время и наша разлука сделали с нею?”

Он вспоминал прекрасную, нежную и кроткую жену, которая кланялась в письме любимому господину и ласкала его, – и не мог вообразить себе дочери рыцаря, принцессы орлов, свивших гнездо в скалах, которые ее родили и вскормили…

“Что я скажу ей? Мне столько нужно сказать… Как уговорить оставить замок? Однако же она моя жена, и должна мне повиноваться! Но как бы я не хотел неволить Иоану, ведь я ее люблю - и не хочу, чтобы она зачахла со мной!”