Золото и медь. Корона солнечных эльфов (СИ)

решению, одним движением руки очистил место на столе, сдвинув книги,

сел в кресло, достал чистый листок бумаги и принялся писать так скоро,

что перо аж затрещало в пальцах. Написав несколько строк, он все с тем

же выражением решимости и той же морщинкой на лбу сложил письмо,

зажег свечу и, разогрев брусок сургуча, запечатал бумагу. Закончив все,

громко позвонил в стоявший на столе колокольчик. Через несколько

секунд за дверью послышались торопливые шаги, дверь открылась, и на

пороге появился слуга.

— Письмо в Инкр, отправь гонцом немедленно, — строго приказал жрец

солнца, — отдать Ѓердерику МагЛрану, лично в руки. Все понял?

Слуга понятливо поклонился в ответ и, быстро семеня ногами, подбежал к

эльфу. Кравой поспешным движением положил письмо на стол — общаться

напрямую с людьми он так и не смог себя приучить…

Человек чуть заметно усмехнулся, склонив голову, чтобы краантль не

увидел его усмешки. Это был старый слуга, служивший у старшего жреца

еще до Великой битвы: за эти годы он успел досконально изучить его

привычки, в том числе неодолимое пренебрежение к людям, а потому

предусмотрительно никогда не подходил слишком близко к хозяину; за

свою понятливость он был вознагражден хорошим жалованием, в

результате чего все были довольны. Все еще улыбаясь, человек

почтительно взял со стола письмо и тихо исчез.

***

Кравой развернулся и подошел к окну. Мысли в голове путались от

усталости и напряжения. Нет, это слишком много на одну ночь… Он устало

потер лицо, выглянул из окна — бледный сиреневый отсвет продолжал

мерцать, дрожа в неподвижном воздухе. Он вдруг понял, что всю ночь

провел на ногах, а впереди — насыщенный день, требующий сил и

свежести мысли. Он поежился — недосып всегда выражался в нем легким

ознобом, — в предрассветных сумерках прошел к кровати, стоящей

вплотную к окну, быстро разделся, не удосужившись сложить вещи, а лишь

комком бросив их на пол у постели, быстро залез под одеяло и с

наслаждением вытянулся: он успеет еще пару часов поспать, пока не

взошло солнце…

Однако спокойно заснуть Кравою не удалось — в следующий же миг он

резко сел на кровати: в дверь снова стучали! Звук казался странным —

стучали тихо и как будто робко. Кравой напрягся, но голоса не подал;

ручка повернулась, дверь медленно открылась, однако на пороге никого

не было… Мгновение спустя из-за дверного косяка выступила белая

фигурка в длинной сорочке, похожая на маленькое привидение.

— Папа, мне страшно — там большой паук! — дрожащим голосом сообщила

Аламнэй, в больших синих глазах блеснули слезки.

Кравой улыбнулся.

— Здесь безопасно, мое перышко, иди сюда, — ласково позвал он,

протягивая руку. — Только дверь прикрой.

Не дожидаясь повторного приглашения, Песня Полей резво подбежала к

кровати, залезла на нее, опираясь коленками, шмыгнула под одеяло,

крепко прижалась к отцу и, пригревшись, моментально заснула. Стараясь

не разбудить дочку, жрец солнца заботливо поправил одеяло — мысли о

солнечном городе, о проклятии и власти тут же покинули его, стыдливо

отступив перед чувством беспредельной нежности, которое обычно

охватывало его при виде дочери. Она всегда плохо спала перед

рассветом… Полный любви взгляд остановился на лице девочки: его

тонкое перышко, маленький рыжий бесенок, так неожиданно появившийся

в его жизни и вдруг ставший ее смыслом! Волна нежности привычно

нахлынула на Кравоя, и в то же время за каждым таким приливом в нем

неизменно возникало еще одно, другое чувство, к которому он никак не

мог привыкнуть, и которое каждый раз глубоко всколыхивало его душу.

Да, он любил Аламнэй, любил до безумия, до самоотречения! Однако в

этой привязанности было нечто большее, нежели просто нежность

родителя к своему чаду — она была тем сильнее и безрассуднее, что в

мыслях Кравоя образ дочери оказывался неразрывно сплетен с образом

погибшей веллары, как если бы огромная любовь, в которой она была

зачата, бросала свой отблеск на нее, окружая, благословляя своим светом

и одновременно ослепляя самого Кравоя. Этот особенный оттенок

собственных чувств, невольно ощущаемый им с тех самых пор, как он

привез маленький спеленатый сверток из Мермина, поселения сильфов,

где Аламнэй появилась на свет в роще сикомор, стал для солнечного эльфа

окончательно ясным в один день…

Тот случай глубоко запал в память Кравою. Дело было в разгар лета, в

один из самых жарких дней. Оставив на день работу в храме, он

отправился с дочерью в лес. Маленькая Аламнэй только начинала делать

первые неуклюжие шажки, и куда охотнее ползала, нежели ходила. Еще

более охотно она восседала верхом на лошади — во время прогулок

Кравой усаживал ее в седло перед собой. На этот раз целью поездки было

выбрано Круглое озеро — удивительно уютное место лиронгах в десяти от

города. Скрытое в густой тени деревьев лесное озерцо и впрямь было

круглым, как блюдце; от нависших ветвей прозрачные воды были всегда

загадочно-темны в глубине, а сама вода большую часть года была теплой,

как парное молоко — озеро было мелким, а потому быстро прогревалось.

Берега почти полностью были укрыты зарослями, лишь в одном месте к

воде подходила небольшая поляна, поросшая густой высокой травой.

Желтые, фиолетовые, голубые цветы яркими звездочками были

разбросаны в ее зелени — в жаркие дни пряный запах наполнял поляну,

точно густой сироп.

Любя это место, жрец солнца часто возил сюда Аламнэй, так что скоро она

полюбила этот уголок так же, как и он. Стоило отцу спустить ее с седла,

как она тут же принималась ползти к берегу с таким упорством и

скоростью, что молодому краантль приходилось быть крайне

внимательным, чтобы она не успела плюхнуться в воду раньше, чем он сам

подготовится к купанию. Купаться Аламнэй обожала — Кравой стал учить

ее плавать едва ли не с первых дней жизни, так что к этому лету она умела

передвигаться в воде куда лучше, чем ходить по твердой земле. Кроме

того, купание для нее было своего рода праздником — торжеством веселья

и свободы, разделенным с горячо любимым родителем. В такие моменты

между отцом и дочерью возникала поистине волшебная связь — Кравою

порой даже казалось, что, играя с эльфиной, он возвращается в

собственное детство — хотя, если по правде, он, вероятно, никогда его

окончательно и не покидал. А еще ему иногда приходило в голову, что он

бы, наверное, не променял общество этого маленького существа ни на

какую иную компанию…

Он знал, что многие за глаза осуждают его слишком сильную

привязанность к дочери — им было не понять слепой, не рассуждающей

любви, которую можно питать лишь к очень близким, родным существам.

Для всех она была лишь ребенком, бестолковым детенышем, требующим

постоянного ухода, но для него! — для него она безо всяких сомнений с

самого рождения была таким же наделенным душой и сердцем существом,

как он сам, и между ними уже была целая история сильных душевных

отношений.

Вдоволь накупавшись, оба вылезли на берег. Мокрый, с потемневшими от

воды волосами, солнечный эльф сел на землю, облокотившись спиной о

дерево. Аламнэй мигом залезла ему на руки; умиротворенно прижавшись

всем своим маленьким тельцем к широкой груди краантль, она с

довольным видом лепетала что-то на своем непонятном языке. Кравой

внимательно слушал и тихо и ласково говорил с ней, гладя по голове в

смешных рыжих кудряшках. («Родилась рано утром, с первой трелью

жаворонка — потому и «песня полей», и рыженькая от этого же», —

говорила Хега, старшая сильфийская жрица, отдавая ее Кравою).