Good Again (СИ)

Во мне стала на медленном огне закипать ярость оттого, что и этому месту я больше не принадлежу. Чаша моих обид на эту безумную жизнь переполнилась, меня захлестнуло бешенство. Чем я все это заслужила? Чем все мы заслужили родиться в такое время и в таком месте, где человеческая жизнь почти не ценится, где каждого терзает вечный страх, что все стоящее в жизни может быть сметено и растоптано по чьей-то злобной прихоти. Почему такой светлый человек, как Прим, сгорел дотла лишь оттого, что некто обернул её природные инстинкты помогать слабым и раненым против неё самой? И почему мне теперь до конца жизни предстоит гадать, правда ли, что мой лучший друг, едва ли не единственный друг на свете, несет за это ответственность?

Усевшись на каменый уступ, я стала изливать душу на первую из множества чистых страниц своей тетради.

«Я по нему скучаю. Часть моей души умерла навсегда оттого, что теперь, думая о нем, я вспоминаю не его простую дружбу, надежное плечо и его преданность, а думаю о том, как он связан со смертью моей сестры. И я ужасно злюсь, что смерть и война так сильно нас обоих изменили, что, даже будь Прим все еще жива, мы никогда бы уже не смогли быть с ним прежними, потому что нас все равно бы разделила невыносимая боль утрат. Жатва однажды изменила весь ход нашей жизни, разбросав нас в две разные сторону, туда, где ни один из нас прежде не бывал. И если я не смогу с этим справиться, мне придется навсегда распрощаться с этими лесами».

Долго я просидела на скале, вспоминая Гейла. Было ли дело в изнуряющем послеполуденном зное, в усталости после долгого бега или в моем упадническом настроении, но я чувствовала себя поверженной. Меня убивали мысли обо всех дорогих мне людях, о трагичности каждой из их судеб. Я думала о Гейле, который слишком дорого заплатил за восстание любой ценой. Но вспоминать его следовало не только как бунтовщика. Так же как Прим не была всего лишь моей погибшей сестрой, а Пит — не просто жертвой охмора с периодическими приступами. Хэймитч тоже не сводился исключительно к беспробудному пьянству, а Финника не нужно было помнить лишь как Победителя, чью голову оторвали злобные переродки. Рута не была всего лишь убитой девочкой на смертном ложе из цветов. Это Капитолий хотел низвести каждого из нас всего лишь до того, как человек умрет. Мы все были чем-то большим, чем наша смерть, и я была уже не в силах вспоминать о том, как умирали те, кто был мне дорог. Посреди моих размышлений, на меня снизошло откровение.

Я хочу помнить о том, какими они были.

Возможно, я уже никогда больше в этой жизни не увижу Гейла. И совершенно точно, сейчас я не готова была снова его видеть — не знаю даже, как бы я отреагировала на его появление. Но в прошлом мы делили с ним целый мир, нашу собственную вселенную, и я отказывалась отдавать проклятому Капитолию еще и эту часть себя.

И я застрочила по бумаге, записывая все, что помнила о Гейле: каким тощим подростком он был, когда мы с ним познакомились, как он назвал меня тем самым прозвищем, которое только ему и разрешалось произносить, как его ловкие пальцы всегда безошибочно устанавливали сложные и коварные силки, как он свирепо защищал свою семью, да и мою тоже, какой пустотой были полны его глаза после смерти в шахте его отца — вместе с моим отцом — и какой мощной цепью связала нас некогда боль этой утраты. Я писала о его смуглой коже и серых глазах, которые были у нас так похожи, что мы смотрелись с ним скорее как брат и сестра, чем как друзья. Я все писала и писала, пока у меня не заломило кисть.

Время шло, и я чувствовала, что мне уже пора отсюда уходить, так что я стала собираться, закрыла блокнот и убрала его в мешочек, в котором я его носила. Мир вокруг казался уже не таким безнадежным, и у меня появилась цель: осуществить идею, которая родилась в моей голове на этой скале. И я знала, что, когда вновь сюда вернусь, в мое сердце уже не будет вонзаться эти леденящие душу ножи. Что-то во вселенной благодаря моим усилиям снова обрело свободу, и мне от этого полегчало. Я спустилась со скалы, с нашей скалы. Но, оказавшись у ее подножия, снова к ней повернулась: соединила три пальца, поднесла их к губам и вытянула руку вперед, отдавая дань скорбной памяти всему, что было между мной и Гейлом. Когда я вновь сюда вернусь, за мной уже не будут гнаться все те же призраки из прошлого. Скала станет памятником тому, что я любила, и что меня сделало лучше, не важно — какие понесла впоследствии потери. Призраков отослала на небо с зароком никогда не возвращаться. И, сделав это, я развернулась и зашагала в свой лес.

***

Вернувшись домой, я застала Пита на крыльце с этюдником в руках, погруженного в работу. Заслышав мое приближение, он подняв на меня глаза и улыбнулся. Положив вещи на крыльцо, я села ему на колени, вынуждая отложить работу.

— Я вот тут думала, — начала я.

— Ой-ёй, — игриво вклинился он, пробегаясь ладонями мне по бедрам, и это прикосновение грозило изгнать из моей головы любые связные мысли.

Я сделала глубокий вдох и решила опустить вступление:

— Пит, каждый раз, когда я думаю о Финнике, я вспоминаю не то, каким он бывал забавным, и не то, как он любил и оберегал Энни. Я могу только вспомнить, как его разорвали на куски те ящерицы, — я замолчала, опасаясь, что меня вот-вот накроют воспоминания, но мне было остро необходимо сказать то, то я собиралась сказать. — А на самом деле он — вовсе не то, как он погиб. Ну, то есть… Я там была и все видела. Но я хочу помнить то, каким он был при жизни, когда мог говорить, любить, и быть любимым, — голубые глаза Пита стали почти стальными от того, с каким невероятным вниманием он на меня глядел. И все же я была не в силах отвести от него глаз, — Помнишь ту старую книгу о растениях, которую вели в моей семье? Мы с тобой потом еще заносили туда кучу всего нового, и пока писали — нам было легче. Мне хочется сделать что-то вроде этого о тех, кого мы любили, чтобы они все еще жили, хотя бы в этой книге, чтобы вспоминать лишь о том, как их не стало. В противном случае, получится, что Капитолий и это смог у нас забрать. А он и так забрал у нас достаточно, — я снова замолчала, вынула свою записную книжку и протянула ему, стараясь не поддаваться противоречим чувствам. — Ну как тебе? Думаешь, стоит попробовать?

Пит пробежался по моим записям, посмотрел на то, что я написала.

— Это так прекрасно. Видимо, на тебя снизошло вдохновение, — он сразу понял, о чем я говорю, и сказал. — Попробовать стоит. Они только и думали насчет трибутов — кто как из них погибал. А если бы они показывали как те жили, даже у капитолийцев бы духу не хватило смотреть как те друг друга убивают, — он взял из моих рук записную книжку. — В твоей семейной книге были рисунки. Ты хочешь и в этой книге сделать иллюстрации? Можем взять фото из архивов — Крессида нам поможет. А чего не найдем, я смогу нарисовать.

Я улыбнулась подобному энтузиазму. Несомненно, его терзало то же, что и меня. Он так же, как и я, хотел помнить о тех, кто был ему дорог, но был пока не в силах не думать о том, каким ужасным образом все они погибли. На нас лежало проклятие: нам было не суждено ни забывать, ни вспоминать без мук. И строчка из стихотворения, которое цитировал Доктор Аврелий, снова эхом отдалась у меня в ушах:

Мы забываем обо всем, пусть даже не хотим.

Я жаждала перелистать все эти живые воспоминания вместе с Питом и забыть, если когда-нибудь удастся победить наши вероломные мысли, то, что нас мучает больше всего.

Когда Пит уже открыл рот, чтобы добавить что-то еще, на нашем пороге возник Хеймитч. Судя по тому, что он не стал меня дразнить из-за того, что я сидела у Пита на коленях — к этому как-то сам собой привел наш разговор - он был не так чтобы очень пьян. Опомнившись, я пересела на диван рядом с Питом, Хеймитч же плюхнулся на место напротив.

— Я тут только что из города, — начал он. Мне оставалось только удивляться, что он вообще там был. Но моя личная склонность к затворничеству не обязательно должна была распространяться и на него. — Через три дня они будут праздновать годовщину Жатвы, День Поминовения, — мельком взглянув на Пита, я заметила, как тот взъярился на Хеймитча за то, что тот заговорил на эту тему. Мы с Питом успешно игнорировали грядущий «праздник», но сейчас он явно снова был на взводе, и это можно было заметить по тому, как он сжимал и разжимал кулаки.