Игра на двоих (СИ)

Комментарий к КНИГА V. ВЕЧНЫЙ ШАХ. НИЧЬЯ. Глава 51. Ответ отрицательный

Вечный шах — шахматный термин, ситуация, в которой одна из сторон (как правило, сильнейшая) не может избежать серии повторяющихся шахов. Партия при этом, как правило, оканчивается ничьей после троекратного повторения позиции.

========== Глава 52. Выживших не судят ==========

Мы продолжаем играть в шахматы. Ход следует за ходом. Ходим мы — ходит враг. Мы — враг. Мы — враг. Пешки все ближе и ближе к центру доски, а интриги ферзей — все сложней и запутанней. И нам остается только гадать, чем на этот раз ответит враг на наше отчаянное сопротивление. Вдруг за все, что делаем я, Китнисс, Гейл и остальные, страдаем не мы сами, но те, без которых ничего — в том числе нас и революции, — не было?

Именно такие мысли проносятся в моем сознании за секунду до того, как я пытаюсь остановить Бити. Понимаете теперь почему? Мы выжили и стали символами революции. Мы живы, мы в безопасности. Снимаем агитролики, продолжаем сеять смуту, подталкиваем народ Панема к гражданской войне. Но за все наши грехи Сноу наказывает не нас. Пит был цел и невредим, пока о Китнисс не было слышно. Но вот она вернулась, показалась всем на глаза, навестила раненых в госпитале Восьмого — и весь город уничтожен, а ее любимого Пита подвергли пыткам. Мне глубоко безразлична судьба Мелларка, но я боюсь сорваться, представив на его месте Хеймитча, а потому думаю лишь о парне. И все же непрошеные, ненужные, но такие важные мысли бегут вперед и вперед, и я не в силах удержаться на одной из них. Что будет с ментором после того, как Сноу увидел на экране меня? Новую угрозу, о которой он успел и забыть? Сердце стучит в такт невысказанным словам. Что теперь будет? Что теперь будет?

Однако Пит не дожидается, пока Китнисс натворит что-нибудь еще, за что его, наконец, убьют, и сам подписывает себе смертный приговор.

— К утру в Тринадцатом уничтожат всех!

После его слов хаос, который мы видим на съемочной площадке в Капитолии, немедленно распространяется по Штабу.

— Его убьют… Они убьют его! — визжит Китнисс.

— Энни. Энни. Энни, — как заведенный тихо повторяет Финник, раскачиваясь на носках взад и вперед.

— Это явно не по сценарию, — замечает Бити.

— Похоже на то, — соглашается с ним Плутарх.

— Ну наконец-то сказал хоть что-то полезное! — раздраженно фыркает Гейл.

— Неважно, — обрывает всех Койн. — Думаю, мы все правильно поняли слова Пита. На Дистрикт будет совершено нападение. Прямо сейчас.

Президент не выглядит испуганной, или удивленной, или застигнутой врасплох, или даже озадаченной. И это понятно, ведь, когда вокруг война, Альма Койн чувствует себя в своей стихии.

— Объявить воздушную тревогу! Эвакуировать население! Запустить системы ПВО!

В следующую секунду наши барабанные перепонки разрывает пронзительная сирена. Механический голос начинает отсчет минут до закрытия взрывозащитной двери. Так и не сказав ни слова, я иду к выходу, но меня останавливает властный голос Койн, тон которого удивительно созвучен с сиреной.

— Генриетта!

Останавливаюсь прямо на пороге.

— Убедись, что твои родные эвакуировались вместе с остальными, и возвращайся в Штаб.

Я надеялась переждать налёт в бункере вместе с семьёй, которая наверняка в ужасе от происходящего, но, видно, не судьба.

— Но…

— С ними все будет в порядке, обещаю, — женщина подходит ближе и понижает голос так, чтобы слышала только я. — Ты нужна здесь.

— Зачем? Я простой солдат и мало что понимаю в военной стратегии. То, что происходит в эту минуту, больше в вашей компетенции, чем в моей.

Женщина протягивает руку и смыкает пальцы вокруг моего запястья, заставляя меня поежиться. Не властно, но как-то уж слишком по-собственнически. Я теряюсь, глядя ей в глаза. В них — не приказ, а просьба. Это и сбивает меня с толку. Снова.

— Я хочу, чтобы во время нападения ты была здесь, — повторяет она. — Со мной.

Не зная, как ответить, машинально киваю и ухожу, стоит ей только отпустить мою руку.

Родители выглядят такими потерянными и напуганными, что я начинаю тихо ненавидеть Койн за её странные капризы.

— А ты не можешь остаться с нами? — робко спрашивает мама.

Бабушка и дедушка сидят на железной койке, смотрят на меня и крепко держатся за руки, словно верят, что, пока её пальцы сжимают его руку, ничего страшного не случится. В сжавшееся сердце острой иглой вонзается жалость. Я так хочу жить, но пропускаю эту самую жизнь, выбрасывая из неё все самое важное. Этих двух старых людей может не стать в любой момент, а я отказываюсь разделить с ними какие-то жалкие минуты из целой бесконечности времени, что они подарили моей матери и мне.

— Я… — голос срывается, начинаю заново, — я должна быть в Штабе. Там паника. Койн нужна помощь.

Стоит мне упомянуть имя Президента, и их лица светлеют:

— Конечно, иди.

Они уверены, что так лучше, что так надо. Они думают, что с рядом с Койн я буду безопасности. И это как бы главное, но сейчас проблема в другом. Впервые за многие годы родителям приходится испытывать страх не только за меня, но и за себя. Умирать в любом случае страшно, даже если человеку кажется, что его жизнь уже ничего не значит, что жизнь собственного ребёнка важнее. Эти взрослые люди успели забыть, каково это, когда Смерть дышит тебе в затылок. Они знают о революции и о надвигающейся гражданской войне, которая вот-вот порвет привычный им Панем на части, а может, и вовсе уничтожит его. До этого момента война была чем-то эфемерным: мысли о ней витали в воздухе, но слишком далеко и высоко, чтобы мирные жители относились к надвигающейся опасности всерьез. А теперь она пришла и постучала в их дверь. Ну, почти в дверь. Бункер сотрясается от первой упавшей на развалины Дистрикта бомбы. У меня внутри все переворачивается, а сердце обрывается и падает куда-то вниз, к ногам.

Я могу найти много-много слов, чтобы успокоить родителей. Могу, например, сказать, что надо и не надо делать, пока меня нет рядом. Наизусть пересказать правила поведения в бункере. Попросить не волноваться. Или наклониться чуть ближе и успокаивающим тоном прошептать, что все будет хорошо, что мы выживем, что бункер выдержит любой удар и каменное небо цвета ржавчины в паре метров над нами не упадёт нам на головы. Что придёт день, и все закончится, и мы выберемся из нашего дома-гроба туда, где светит солнце и идёт дождь, а воздух пахнет свежестью. Они кивнут, сделав вид, что верят, и отпустят меня выполнять долг.

Дежа вю. Так уже было однажды, два года назад. Мы стояли в маленькой комнатке во Дворце Правосудия и думали, что это наша последняя встреча и последний разговор. Я точно знала, что следует сказать, но почему-то говорила сплошную бессмысленную чушь. Шанс исправить ошибки выпадает крайне редко и далеко не каждому, но сегодня я оказалась в числе счастливцев. И я не вправе упускать эту призрачную возможность повернуть время вспять и сделать все правильно.

Глубокий вдох. Смотрю на свою семью, запечатлевая в памяти все, каждую мелочь, от выбившейся прядки волнистых темно-русых волос мамы до морщинок в уголках всегда улыбающихся губ бабушки и ярко-голубых глаз дедушки. И говорю совсем не то, что собиралась.

— Ялюблювас.

Спешу, боясь, что голос опять подведет и сорвется на половине короткой фразы. Так странно. Признание выходит торопливым и скомканным, я даже не уверена, поняли ли родители хоть одно слово из трёх сказанных. Не помню, когда последний раз говорила им такое. Наверное, очень давно, когда была совсем маленькой и отвечала «я тоже» на их признания в любви, мало понимая истинный смысл.