Игра на двоих (СИ)

Но ничего не чувствую — все, как обычно. Сдвигаю тяжелое одеяло в изножье кровати и осматриваю себя. Ноги и руки испещрены свежими, едва затянувшимися порезами и лиловыми кровоподтеками. Покрасневшая кожа поблескивает от слоя заживляющего крема. Раны слегка щиплет, но из них хотя бы не торчат куски стекла. Воображение мигом рисует картинку, и я нервно сглатываю, стремясь избавиться от приступа тошноты. Хочу поднять правую руку, но трубка от капельницы и иголка в вене не позволяют мне двинуться с места. Присмотревшись, замечаю множество тёмных точек внутри локтевых сгибов и на предплечье. Чуть приподнимаюсь, и, держа руку на весу, осторожно сажусь на постели, и в ту же секунду дверь плавно отъезжает в сторону, впуская незнакомого мужчину в белом халате и маске.

— Как вы себя чувствуете, мисс Роу?

— Кто вы? — вопросом на вопрос отвечаю я, инстинктивно отодвигаясь на самый край койки по мере его приближения.

— Ваш лечащий врач, — спокойно, словно не заметив моего движения, поясняет он.

— Ошибаетесь, мой врач — миссис Эвердин. Позовите ее.

Я не доверяю ни одному из жителей Тринадцатого. Все они, от медсестры до фермера, — шпионы Койн. Что, если этому мужчине уже известно о ребенке?

— Это невозможно, миссис Эвердин — простой лекарь, не специалист, как местные врачи, у нее пока нет необходимой квалификации. Ваша болезнь выходит за рамки ее компетенции.

— Болезнь? И что же со мной? — я пытаюсь вспомнить, что успела увидеть до обморока, но память подводит.

В ушах шумит эхо от звона осколков.

Мужчина долго мнется, прежде, чем ответить.

— Мы не знаем. Пока что нам не удалось это выяснить. Вам ввели несколько разных лекарств, надо подождать.

— Подождать чего? Их действия? Или моей смерти? — раздражение перерастает в злость.

— Выждать несколько часов и сделать анализы. Иначе нельзя, результаты будут такими же неясными, как ваше нынешнее состояние.

— Я в порядке!

— Вам это только кажется.

Внутри закипает гнев. Я схожу с ума и не чувствую агонии? Ладно, зайдем с другой стороны.

— Что случилось тогда в лаборатории?

— Я не могу вам сказать.

— Издеваетесь?!

— Вы напрасно беспокоитесь, у нас все под контролем, — терпеливо произносит врач.

Он подходит вплотную к кровати и протягивает руку, чтобы вынуть из моей руки иглу и убрать опустевший флакон из-под лекарства. Я бросаю мимолетный взгляд на его халат и убеждаюсь, что он не собирается травить меня транквилизаторами и морфлингом: из кармана торчит только тонкая черная антенна. Воспользовавшись случаем, пока мужчина сматывает длинную прозрачную трубку, резко поднимаюсь, спрыгиваю с койки, хватаю стойку для капельницы и направляю ее на мужчину. Не ожидавший нападения, он роняет стеклянный сосуд на пол, и тот разлетается на куски. Прижав острый металлический край штатива к горлу врача, тесню его к противоположной стене, в угол. Осколки ранят босые ноги, но мне некогда обращать внимание на боль.

— Вы ошиблись, — повторяю я. — Если даже со мной что-то не так, меня будет лечить только миссис Эвердин. Позовите ее, немедленно.

— Позову, как только вы перестанете размахивать перед моим лицом куском металла и выпустите меня.

Рассмеявшись, перебиваю его:

— Да, конечно! Я выпущу вас, а вы вызовете медсестер, которые скрутят меня по рукам и ногам и усыпят.

— И что же вы предлагаете?

— У вас в кармане рация. Доставайте ее и связывайтесь с медперсоналом. Пусть ищут миссис Эвердин и ведут ее сюда.

Врач смотрит на меня в упор, но я лишь сильнее сжимаю стойку, конец которой упирается прямо в его сонную артерию. Наконец мужчина достает рацию и тихо говорит в нее пару слов. Не проходит и минуты, как дверь снова открывается, и в помещение вбегает мама Китнисс. Я медленно отвожу оружие от шеи жертвы и, поставив стойку на место, забираюсь обратно под одеяло. Окровавленные ступни сводит от холода. Глубоко вздохнув, смотрю на замершего на месте мужчину.

— Убирайся. И передай мои слова Койн: пришлете ко мне в палату другого врача — вынесете его через пять минут вперед ногами.

Ему не требуется повторять дважды: он молча кивает и уходит, держась за шею. Я откидываюсь на подушку и слабо улыбаюсь старшей Эвердин.

— Привет.

Она подходит, садится на край кровати и тянется к тумбочке: в верхнем ящике обнаруживаются бинты и заживляющая мазь. Женщина просит меня убрать одеяло, после чего умело обрабатывает свежие раны на ногах.

— Расскажешь, что произошло?

Стоит ей начать говорить, и я уже жалею о своей просьбе.

— Ты же знаешь, что за время, пока Тринадцатый существует под землей, местным пришлось пережить несколько эпидемий?

— Слышала про оспу. Болезнь убила почти половину населения и всех детей, а остальных сделала бездетными.

— Верно, и эпидемия была не одна. Несмотря ни на что, Дистрикт выжил, пусть и с большими потерями. Оставшиеся в живых ученые захотели изучить бактерии, вызвавшие болезнь, чтобы не допустить повторения истории, и сохранили их…

Кажется, я начинаю понимать, в чем дело. Но не верится, что у госпиталя и Научного Центра Тринадцатого так плохо с безопасностью.

— …в пробирках?

— Да. Ты, наверное, видела их, когда приходила в лабораторию.

Я только киваю в ответ. Запертые шкафы со стеклянными дверцами и полками в дальнем углу комнаты.

— Та лаборатория служит для разных целей. Днем врачи лечат больных, ночью ученые проводят опыты.

— Какие?

— Точно не знаю, но, по-моему, это как-то связано с революцией.

Мысли бегут слишком быстро.

— Они снова изучали вирус? Может, хотят сделать из него биологическое оружие?

— Нет, как мне рассказали, к тем пробиркам уже давно никто не прикасается: ученые узнали все, что их интересовало. Когда Президент Койн объявила о проведении общего собрания, ученые вместе с помощниками прервали опыт и покинули лабораторию, даже не закрыв ее. Насколько я поняла, в ходе последнего эксперимента что-то пошло не так и случился взрыв.

— Который задел и пробирки с бактериями? — мрачно интересуюсь я. — Не зря ведь ты начала разговор с истории об эпидемии?

Теперь миссис Эвердин смотрит на меня с откровенным сожалением.

— Да.

Я опускаю голову и сверлю взглядом сцепленные в замок руки.

— Я больна?

— Мы не знаем.

— Говори за себя! — не выдерживаю и взрываюсь. — Я не доверяю ни мнениям, ни обследованиям местных врачей.

— Я не знаю, — поправляется мама Китнисс. — Когда врачи поняли, что произошло, они сразу же вкололи тебе лекарство и, по приказу Койн, поместили в стерильный бокс.

— И сколько нужно ждать?

— Остался всего день: ты проспала целые сутки.

— Почему так долго?

— Мне пришлось вколоть тебе анестетик и снотворное: уколы от вирусов очень болезненны.

Я хочу спросить о ребенке, но не решаюсь, опасаясь, что комната прослушивается.

— А что с…?

Тем не менее, женщина понимает меня правильно:

— Пока не могу сказать: все обследования проведем завтра. Думаю, она тоже в порядке.

«Нет! Не называйте его так!» — мысленно кричу я. — «Не надо никакого „она“. Это плод, ясно? Просто неопределенное „он“, просто набор клеток, ничего не смыслящий и не чувствующий… »

Звучит страшно, но я правда не знаю, стоит ли радоваться этому известию. Врач встает с постели и вновь прикрепляет к моей руке иглу и трубку с лекарством. Всеми силами пытаясь заглушить внутренний голос, навязчиво напоминающий мне о так и не решенной проблеме, излишне громко спрашиваю:

— Это зачем?

— Чтобы поддержать твои силы: тебе пришлось многое пережить за последнее время. Не бойся, это не морфлинг.