Игра на двоих (СИ)

— Мне кажется, я…

Это так просто и сложно одновременно. Слово всего одно, но мне требуется целая вечность, чтобы произнести его вслух.

— …беременна.

В женщине, принявшей не одни роды в Дистрикте-12, моментально просыпается профи:

— Что беспокоит?

— Тошнота по утрам. Отвращение к еде. Головные боли. Обмороки. Плохой сон.

Отчего-то я не решаюсь сказать, про неослабевающее чувство тревоги, страха и одиночества.

— Задержка есть?

Элементарный и вполне логичный вопрос вызывает у меня ступор. Я снова и снова считаю в уме дни и понимаю, что до последнего надеялась на чудо, не желая замечать еще один, самый очевидный симптом.

— Два месяца.

И не надо спрашивать, почему я не обратила внимания раньше. Близость смерти, знаете ли. Все прежде важное кажется таким незначительным.

Эвердин молча смотрит на меня. Не жалостливо, не осуждающе. Задумчиво.

— Мне нужно тебя осмотреть.

— Нет.

— Но…

— Нет!

Не хочу, чтобы ко мне прикасались. Никто. Кроме, может быть, Хеймитча.

— Тогда сделаем анализ крови, — женщина так спокойна, словно ей каждый день приходится иметь дело с беременными подростками. — Ты ела сегодня что-нибудь?

— Нет.

— Не хочется?

— Не было времени.

Кивнув, врач достает пробирку, иглу и жгут и просит меня вытянуть руку и положить на стол ладонью вверх.

— Нужна кровь из вены, — поясняет она.

По ее просьбе я несколько раз сжимаю и разжимаю кулак, а затем расслабляю ладонь. Отворачиваюсь и на всякий случай закрываю глаза. Достаточно с меня крови, которую я каждый день вижу на экранах в Штабе. Да и воспоминаний о Голодных Играх хватает. В руку на сгибе локтя впивается тонкая игла. Даже не почувствовав боли, успеваю досчитать до двадцати, прежде чем мама Китнисс закончит.

— Вот и все. Результаты будут готовы завтра утром.

— Вы так говорите, словно беременности может и не быть! — смеюсь, но как-то нервно.

Врач не разделяет моего показного веселья.

— Может, и нет. Постарайся ни о чем не думать и не волноваться.

— Не надо меня успокаивать, миссис Эвердин, — устало прерываю ее я. — Как будто вам нужен какой-то анализ, чтобы понять, беременна я или нет.

— Не нужен, — неохотно подтверждает она. — В Дистрикте-12 не было лабораторий и анализов. Мне достаточно было взглянуть на женщину, и я без всяких обследований могла сказать, ждет ли она ребенка.

— И что вы можете сказать, глядя на меня?

— Что тебе очень не повезло, девочка.

По моим губам пробегает усмешка. Не знаю, зачем приходила: все ведь и так было понятно. Даже мне, далекой от медицины.

— Не говорите никому.

— Не буду.

Той ночью я не смыкаю глаз. Лежу на койке, повернувшись к стене и прижавшись пылающим лбом к прохладному камню. Встаю, на ощупь нахожу зеркало и долго стою перед ним, задрав майку и притворяясь, что что-то вижу. Касаюсь кончиками пальцев обнаженного живота, медленно провожу по нему ладонью. Прикрыв веки, пытаюсь представить себе того, кто внутри. А после снова ложусь в кровать и зарываюсь лицом в подушку, чтобы стоящие в глазах слезы так и не пролились.

Мне восемнадцать лет и две недели. Я жду ребенка. Срок неизвестен, но явно больше, чем я предполагала. Хеймитч в Капитолии. Может, Сноу уже убил его, догадавшись, что он — один из тех, кто стоял за заговором и срывом Игр. Может, продолжает пытать, например, прямо сейчас. А я даже не смогу ничего сделать для его спасения: кто даст оружие в руки беременной и позволит ей участвовать в военной операции? Точно не Койн. После эпидемии оспы все население, точнее, его оставшаяся в живых часть, стало бесплодным. А потому каждый беженец из Двенадцатого, достигший детородного возраста, — на вес золота. Мне разрешат разве что дышать, а ребенка… Кто знает, может, отберут, чтобы сделать из него достойного гражданина Дистрикта-13.

Я никогда не задумывалась о том, что однажды стану матерью. Видела, конечно, молодых женщин с младенцами на руках, но не испытывала ничего, кроме жалости. Пока ребенок маленький, ты забываешь обо всем и не спишь ночами, чтобы кормить его по часам и следить, как бы он не задохнулся во сне (в Двенадцатом отчего-то был очень распространен синдром внезапной детской смерти). Когда он вырастает, ты не смыкаешь глаз, думая о том, не его ли имя вытащит Эффи Бряк на предстоящей церемонии Жатвы. Ты даришь детям всю себя и свою жизнь — целиком, без остатка. Зачем? Чтобы похоронить их раньше, чем умрешь сама? Мы в Дистрикте-12 и так долгие годы поклонялись Смерти, так в чем смысл приносить ей еще одну, самую дорогую жертву? Мне этого не понять.

Теперь все еще хуже: война на пороге. Никто не скажет, что случится с нами завтра. Меня могут разбудить утром, вложить в руку нож и отправить сражаться на фронт — я же, в конце концов, рядовой солдат. Могут послать шпионом в столицу. Или на разведку в один из дальних Дистриктов. Или прикрывать Сойку и быть готовой в любой момент броситься в разожжённый ею огонь. Могут оставить в Штабе и приказать день и ночь прослушивать эфиры и перехватывать важные сообщения. Или велеть забраться в бункер и сидеть там до скончания времён, слушая, как над головами, в каких-то метрах от нас разрываются бомбы. А ещё этого самого «завтра» может никогда не случиться. Я не знаю, никто не знает. И следствие этой причины не менее просто и понятно — сейчас не время. Если мы бы мы выжили и небо над нашими головами прояснилось, у нас ещё был бы шанс.

Но дело не только в этом — в силах по имени Кориолан Сноу и Альма Койн, и их противостоянии, которое окружило меня и заслонило собой все, что когда-то имело смысл. Дело в моем страхе и моей ненависти. Я зла на судьбу, не перестающую насмехаться над своими беззащитными жертвами, на слабую и одинокую себя, чьи эмоции теперь не поддаются никакому контролю, на Хеймитча, ведь он снова оставил свою подопечную, и даже на ни в чем не повинного ребёнка, у которого, наверное, будут глаза отца-бунтаря. Другая на моем месте обрадовалась бы: как же, у неё останется хоть что-то, хоть малая часть, хоть кусочек любимого человека. Но я не могу. Не могу! Мне этого мало. Не хочу каждый день умирать от тоски, довольствуясь пустым, ничего не выражающим взглядом до боли знакомых серых глаз и непривычно доброй, наивной улыбкой на тонких бледных губах. Мне нужен Хеймитч, а не его, пусть даже до совершенства точная, копия. Я не воспринимаю ребёнка как продолжение нас с ментором. Он — это что-то отдельное, постороннее. Наше, но чужое. Не могу представить, как впервые возьму его на руки и что при этом почувствую. Мой материнский инстинкт спит глубоким — если не летаргическим — сном.

А ещё я боюсь. Неизвестности, боли, вопросительного взгляда серых глаз и, больше всего, прямо до ужаса, слова «мама». Боюсь, что полюблю мирно спящее в моем животе существо с первой минуты его жизни, и тогда моя любовь к ментору расколется, станет в два раза меньше. Что он заставит меня забыть обо всем, заберёт моё сердце и душу и подчинит своей безграничной власти, не оставив ничего ни Хеймитчу, ни новой мне. Боюсь, что ментор будет любить его сильнее, чем меня.

Я сажусь на постели, обнимаю колени и плавно раскачиваюсь из стороны в сторону. Перед глазами маячат размытые образы. Мертвый Хеймитч. До неузнаваемости изменившаяся я. И кто-то ещё, между нами. Связывающий, но разделяющий нас. Мне страшно. А ему, наверное, все равно.

Громкий щелчок и вспыхнувший под потолком свет выводят меня из состояния транса. Шесть часов утра. Следующим тишину нарушает противный писк будильника. Я поднимаюсь с койки и, пошатываясь, иду в ванную. Стою под душем, опустив руки вдоль тела и сжав ладони в кулаки, чтобы удержаться от навязчивого желания вновь коснуться живота. Одеваюсь и расчёсываю волосы, отвернувшись от зеркала. Заплетающимися пальцами завязываю шнурки и не оборачиваясь ухожу из отсека. Тревога острыми коготками впивается в сердце, заставляя его жалобно ныть.