Игра на двоих (СИ)

После безвкусного ужина снова прихожу в Штаб и задерживаюсь там до самой ночи. Стараюсь быть полезной. Я не гений-изобретатель, не организатор повстанческого движения и не солдат с многолетним опытом, а потому мне предстоит ещё многому научиться. И я стараюсь. Только бы ещё приучить себя не думать о Хеймитче в такие моменты. Но нет, память услужливо подсовывает яркие картинки. Я не хочу этого видеть. Теперь мне кажется, что ментор заставлял свою подопечную учить всю эту теорию не просто так. Он предполагал, что не вернётся с Арены, и хотел, чтобы я была в состоянии понять все происходящее вокруг: мне ведь ещё выживать в этой войне. Возможно, в одиночку.

Я прошу Койн дать мне ночное дежурство, но она молча указывает на часы и на дверь. Мне не остается ничего, кроме как послушно кивнуть и уйти в свой отсек. Перед сном заглядываю к родителям. Услышав скрип железной двери, мама спешит в прихожую и чуть не сбивает меня с ног, желая поскорее обнять. Прямо как в нашу первую встречу после моего возвращения с Арены. Тогда она смотрела на меня с таким страхом, будто я была не более чем бестелесным призраком. Я нашла в себе силы для улыбки, но не смогла сказать ни слова.

— Ты жива. Жива. Жива… — все повторяла она, заливая слезами мою униформу. Я молча прижимала ее к себе и долго, очень долго не хотела отпускать.

Я не стала говорить им о Хеймитче, зная, что не выдержу сочувствующих взглядов, а любые слова покажутся сейчас неуместными и даже глупыми, и вместо благодарности я испытаю лишь раздражение. Возможно, они узнали об этом позже от кого-то другого, — мне это неизвестно. Но с того дня я каждый вечер захожу к ним просто для того, чтобы обнять. Они — единственные, чьи прикосновения я могу выдержать.

В десять тридцать отключается свет и я сворачиваюсь клубочком на слишком широкой кровати. Матрас кажется жестким, а одеяло словно сделано из бумаги. Болит спина. Я прижимаю колени к груди и обхватываю их руками. Словно так теплее. Словно так безопаснее.

Я занята даже по ночам. Я схожу с ума. От боли, от страха, от одиночества. От кошмаров, которые становятся все ярче и реалистичнее. В моих снах больше жизни, чем во всем Тринадцатом Дистрикте. Я не засыпаю — я теряю сознание и оказываюсь в каком-то другом месте. Там мир, и краски, и Хеймитч. Мне не хочется оттуда уходить, но я знаю, что умру, если не проснусь. Очень холодно. Я не смогу согреться, пока он не окажется рядом и сердце снова не забьется. Но это мне только кажется. Утром меня как обычно будит пронзительный звон будильника и я иду навстречу новому серому дню.

— Эй, солдат Роу, не спать на дежурстве!

По сухим губам пробегает тень улыбки. Рубака. Это он держал меня за руку, когда электрическая волна отшвырнула нас от дерева. Его ударило сильнее, и мужчине пришлось провести неделю в госпитале. Я навещала всех, но у постели темнокожего проводила всегда на пару минут больше. Возможно, потому, что он напоминал мне о менторе, а я ведь до сих пор не решила, стоит ли думать о Хеймитче сейчас, когда у нас нет возможности попытаться спасти его, или нет. В любом случае, как только Рубаку выписали, тот, не спрашивая ничьего разрешения, стал моим постоянным спутником и, по совместительству, телохранителем.

— Почему?

— Отдаю долг старому другу. Он меня в порошок сотрет, если в его отсутствие с тобой что-нибудь случится.

— В его отсутствие… — машинально повторяю я.

— Отставить! — рявкает мужчина.

— Чего?

— Даже не думай об этом! Хейм сильный, его так просто не убить. Ха, пытки! Он двадцать лет пил не просыхая — ему после той паленой дряни, что продавали у вас в Двенадцатом, ничего не страшно! Мы его вытащим, не сомневайся!

Рубаку селят в отсек 303, и теперь у меня появляется бессменный напарник для ночных дежурств и неплохая компания для бессонных ночей. Мы часами сидим в полной темноте и вполголоса рассказываем друг другу истории из жизни. У мужчины опыт побогаче моего, поэтому мне больше нравится слушать, чем говорить. Он отвлекает меня, заставляет смеяться над грубоватыми шутками и позволяет на время забыть, где мы и что происходит вокруг. И я благодарна ему за это. Рубака смеется и шутит, несмотря ни на что. Не потому, что не осознает ситуацию. Наоборот, потому, что понимает весь ее ужас слишком хорошо. Это его способ выжить и не сойти с ума. Иногда создается впечатление, будто даже встретив на своем пути старуху с косой, он рассмеется ей в лицо и расскажет самый веселый из анекдотов.

В какой-то момент мне начинает казаться, что я вновь обретаю контроль. Ощущаю твердую почву под ногами — насколько это вообще возможно в моем положении. Понимаю, что делать дальше. Примерно знаю, что будет завтра. Дни идут за днями, и я поддаюсь неторопливому течению времени, продолжая делать то, что должна и то, что могу. О пленниках пока нет никаких вестей, но я знаю, что они живы. Сноу не убьет их так сразу. Да и забот у Президента как никогда много: что ни час, то новая стычка, новый бунт, новые потери. Гейл проводит все время с Китнисс, пытаясь помочь ей и нам. Бити налаживает систему обмена мгновенными сообщениями между нашими союзниками. Плутарх чертит по памяти какие-то запутанные схемы. Когда я украдкой заглядываю ему через плечо, то вижу что-то очень похожее на Президентский Дворец. Койн руководит: собирает Советы, жестко отчитывает подчиненных за малейшие промахи, прислушивается к мнению Хевенсби и улыбается мне при встрече.

Но я обманываю всех и, в первую очередь, себя, повторяя, что все нормально. Последнюю неделю я чувствую себя плохо, но думаю, что это — последствия жизни в закрытом помещении. Акклиматизация, кажется. Мне не хватает солнца, свежего воздуха и простора. С каждым днем мой отсек становится все меньше, все теснее. У меня сильно кружится голова, и однажды вечером я теряю сознание, не дойдя пары шагов до кровати. Почти весь следующий день провожу в лесу. Долго стою, прижавшись к шершавому стволу старой сосны, и дышу. Просто дышу. Кажется, лучше. Вечером за ужином запах еды — подстреленной мной же куропатки — впервые за долгое время не вызывает отвращения.

Однако следующим утром я открываю глаза и понимаю, что мне ничуть не легче. Перед глазами все плывет, а внизу живота скручивается тугой узел боли. Сил как будто бы нет, но они вдруг появляются, стоит понять, что меня сейчас вывернет наизнанку. Зажав рот рукой, я едва успеваю добраться до ванной комнаты и склоняюсь над унитазом.

— Доброе утро! — внезапно раздается со стороны входной двери.

Рубака. Я не успела закрыть дверь в ванную. Мысли мелькают слишком быстро, но я не успеваю додумать ни одну из них до конца: меня прерывает новый приступ тошноты.

— Все в порядке? — озабоченно спрашивает друг, заглядывая внутрь маленького помещения.

— Да! Уйди! Закрой дверь!

Судя по громкому стуку, мужчина отшатывается в сторону и налетает спиной на противоположную стену. Но все же протягивает руку и захлопывает створку.

Тошнота проходит. Я тщательно чищу зубы и умываюсь. Насухо вытираюсь полотенцем, поправляю пижаму и уже делаю шаг к выходу, как вдруг меня останавливает мое собственное отражение. Вернее, то, что я вижу в зеркале вместо привычной себя. Тощее тело, выпирающие кости, осунувшееся лицо, бледная кожа, покрытая сыпью, запавшие глаза и черные круги под ними, сухие поредевшие волосы.

Рубака ждет в спальне, развалившись на моей кровати. И, увидев меня, тут же выдает:

— Вас с Хеймитчем уже можно поздравить? Чур, я буду крестным!

Правда, заметив выражение моего лица, осекается и разражается громким лающим смехом.

— Не обижайся, детка, я же просто пошутил!

Никогда еще в его шутке не было столько правды, а я не была настолько неправа, думая, что все плохо. На самом деле все намного, намного хуже.