Игра на двоих (СИ)

Я описываю, как это происходило, и словно заново переживаю все события, одно за другим. И только теперь я понимаю, что мой удар в щит Капитолия видели не только Президент и Организаторы, но и простые зрители. В моих глазах люди видели решимость, а во взгляде Китнисс — смятение, и мне никогда не узнать, что они при этом подумали. Я — на стороне восставших, но никак не в их главе. Меня совсем не прельщает перспектива стать Сойкой-Пересмешницей. Наверное, мыслительный процесс вовсю отражается на моем лице, и именно это и объясняет пристальный взгляд Президента. Так и не придя ни к какому выводу, я вопросительно смотрю на женщину.

— Нет, делать из тебя новое лицо революции мы не станем, дождемся пробуждения Китнисс.

Не сдержавшись, я облегченно выдыхаю и откидываюсь на жесткую спинку стула. Заметив мою реакцию, Койн улыбается краешками бескровных губ и продолжает:

— Но идея с командой бунтарей вместо повстанца-одиночки определенно заслуживает внимания. А ты, Генриетта, оказывается, значишь для революции куда больше, чем я могла подумать.

Не случись той истории с ножом и силовым полем, меня бы обрадовали слова Президента, ведь это значит, что бывшая пешка заняла место среди тех, кто двигает фигуры по черно-белой доске. Что, согласитесь, куда лучше, чем стать ферзем. Но случилось то, что случилось, и теперь Койн запросто может использовать меня точно так же, как Китнисс, — в качестве символа. И вот это меня как раз не радует.

Остаток собрания проходит как в тумане: я не перестаю думать о том, что будет со мной дальше. Еще час спустя допрос с пристрастием заканчивается и все расходятся. Шпионы спешат занять свои посты, Плутарх хочет обсудить что-то со своей помощницей, а я… Я задерживаюсь на пороге и, обернувшись, тихо обращаюсь к Президенту по имени.

— Вспомнила что-то еще? — та садится за стол и тянется за ноутбуком.

— Не совсем. Хотела сказать, что там, на Арене, я не думала о том, чтобы произвести впечатление на зрителей. Чтобы стать второй Китнисс Эвердин. Чтобы своим безрассудно-дерзким жестом заставить жителей Панема поднять восстание. Я просто хотела отомстить. Убить Сноу. Но прежде — уничтожить все, что ему дорого. Я хотела спасти своих родных. И еще…

— …ты просто хотела жить, — заканчивает за меня Койн. — Я поняла, о чем ты говоришь. Ты не будешь Сойкой-Пересмешницей. И Китнисс Эвердин — тоже. Ты останешься Генриеттой Роу.

Хочу поблагодарить ее, но перед глазами вдруг темнеет, а пол уходит из-под ног. Хватаюсь за дверной косяк, чтобы не упасть.

— Тебе надо отдохнуть. Ранения ранениями, но и усталость способна убить. Я поселила твою семью в отсек 300. Твой — следующий, номер 301. Мой помощник, — она щелкает пальцами, и в комнату входит обритый наголо парень в серой одежде, — проводит тебя.

Кивнув в знак благодарности, медленно поворачиваюсь и иду за проводником. Парень называет свое имя, но я мгновенно забываю его. Сил хватает только на то, чтобы запомнить дорогу. Новый знакомый пропускает меня вперед и закрывает дверь, стоит мне войти в отсек. Я скидываю ботинки, почти на ощупь нахожу кровать и, не раздеваясь, падаю на койку. Минута, и забываюсь беспокойным сном.

Меня будит громкий писк, доносящийся откуда-то из-под подушки. Сонная, я не сразу понимаю, что странный звук исходит от моего запястья. Приподнимаюсь, сажусь на смятой постели и, едва открыв глаза, подношу к лицу коммуникаф, чтобы прочитать сообщение. Меня вызывают в Штаб. Срочно. Прямо сейчас.

Побродив около пяти минут по извилистым коридорам, обнаруживаю лифт. Когда я наконец добираюсь до кабинета Койн, то вижу, что все уже собрались. Президент, Плутарх с помощницей и Бити, чьи пальцы бегают по клавиатуре со скоростью света. Предупреждая мой вопрос, кто-то из присутствующих нажимает на кнопку пульта, и сразу несколько громадных экранов на стене загораются ярко-белым светом. Следующие полчаса я молча наблюдаю, как путь Дистрикта-12 окончательно расходится с моим и заканчивается мучительной гибелью в огне от сброшенных капитолийскими планолетами бомб. У меня больше нет народа. У меня больше нет Родины.

Это не прямой эфир: Двенадцатый уже сутки как мертв. Бомбардировщики появились в небе над Дистриктом через десять минут после того, как я взорвала силовое поле. В отличие от остальных жителей, тех, кто взбунтовался, едва увидев нож в моих руках, обитатели Двенадцатого так и не решились поднять восстание. До последней минуты своей ничтожной, ничего не значащей и ни к чему не приведшей жизни. И потому мне не жаль их. Им просто не повезло стать ценой, которую я заплатила Смерти, чтобы старая знакомая дала мне еще одну отсрочку.

— Выжившие есть? — я не чувствую ни волнения, ни жалости, ни скорби, но в горле отчего-то пересыхает и вместо звонкого голоса из глотки вырываются лишь хрипы.

— Неизвестно, — сухо отвечает Президент. — Переждем несколько дней и отправим туда пару планолетов. На всякий случай.

Плутарх предлагает почтить память Дистрикта минутой молчания, и я мысленно обращаюсь к его погибшим жителям. Я уже знаю, что буду первой в списке добровольцев, которые полетят в Двенадцатый с проверкой. Простите, я хотела сказать «к руинам Двенадцатого». Не для того, чтобы плакать, просить прощения и нести цветы к каменным обломкам. Совсем нет. Вместо этого я рассмеюсь сумасшедшим смехом и станцую дикий танец на обожженных костях.

========== Глава 46. Простые движения ==========

Зная патологическую склонность жителей Тринадцатого Дистрикта к экономии, несложно предположить, что это правило распространяется не только на материальные блага вроде еды и предметов первой необходимости. Например, время здесь тоже экономят. Наверное, поэтому оно и течёт так медленно, не то, что в Капитолии, где щедрость граничит с расточительством. Сегодня истекает месяц с момента нашего прибытия, но кажется, будто я живу здесь намного дольше. Десятилетие или два, например. Первый день в Тринадцатом стал своеобразной точкой отсчета нового времени. Все, что происходило «до», выглядит мутно-серым, полустертым воспоминанием из прошлой жизни. Все, что произойдёт «после«… Кажется, этого никогда не случится. Иногда я смотрю по сторонам, слушаю тихие, невнятные разговоры и думаю, что ничего не изменится. Что нет никакого Капитолия, что не было никакого Двенадцатого Дистрикта, что не будет никакой войны. Была, есть и будет только бесконечная череда серых дней, наполненных какой-то бессмысленной суетой, чем-то нужным, но совершенно не важным. Будет мрачное утро, освещённое лишь тусклым светом одинокой лампы под потолком маленькой комнаты. Будет крошечная порция безвкусной еды, размазанной по тарелке, и гнутая ложка в руке. Будет рутина учёбы и работы, когда нудные лекции о военном деле сменяются уроками стрельбы и рукопашного боя, посреди которых тебя вдруг срывают с места, отбирают оружие и выталкивают вон из класса, потому что ты нужен в Штабе. И ты уходишь, провожаемый завистливыми взглядами остальных учеников, ведь никто из них не удостоен чести носить на запястье маленький электронный прибор и быть среди тех, кто не то что принимает участие в революции, но творит её. Принимает судьбоносные решения. Нажимает на спусковой крючок пистолета, что держит простой солдат.

Я действительно хочу быть там. Сейчас это единственное, что помогает мне не сломаться. Что изо дня в день напоминает: это не конец. За всей той серостью, что окружает меня сейчас, будет что-то ещё. Будет и белый, и чёрный, и красный и синий. Будут и Дистрикты, и Капитолий, и война, и Сноу, и Хеймитч. Но все они — цвета, города, люди, битвы, — кажутся все более далекими и нереальными, каким когда-то мне казался Дистрикт-13. И я в десятый раз пересматриваю и перечитываю все взломанные цифровые сообщения, которыми обмениваются главы Дистриктов и люди Президента, чтобы убедиться, что это не сон. Что наши слова и действия на самом деле что-то меняют. Что мы и правда раз за разом вмешиваемся в ход революции, а не играем в игрушки. Что война действительно идёт. Она там, в нескольких сотнях метров над нашими головами. Когда резь в уставших глазах становится невыносимой, я закрываю их и заставляю воображение рисовать для меня кровавые картины того, что в этот момент может происходить на поверхности. Когда и это не помогает, прошу разрешения выйти и выбираюсь наружу. Сижу на холодных обломках Дома Правосудия, обхватив голову руками, и вдыхаю свежий воздух, надеясь уловить в нем хотя бы намёк на тот тяжелый, приторный запах крови или ощутить, как на лицо оседает пепел от сожжённых трупов. Но вместо этого в нем витает лишь слабый аромат хвои и приближающихся холодов, а мне в руку тычется влажный нос.