Байки Чёрного Майя (СИ)

Изо всех концертов Тинувиэль в мою память неизгладимо врезался один. Шел пятьсот пятый год Первой Эпохи: уже закончилась безумная свистопляска с Сильмариллом, соединились два любящих сердца, разлучились вновь внезапной смертью Берена и соединились вновь мольбами его супруги. Рос в уединении Тол-Галена, что в Оссирианде, юный Диор – на четверть – Элда, на четверть – Майя и на две четверти – Эдайн, а его мать, Тинувиэль из Дориата к этому моменту прославилась далеко за пределами Белерианда, ее концерты неизменно собирали огромное количество слушателей. И вот, во время ее очередного выступления в Дортонионе ваш покорный слуга снова не удержался от искушения забежать на огонек, а точнее – огоньки софитов.

В отличие от многих современных менестрелей, Тинувиэль не жаловала большие залы и дворцовые площади – хоть она и была принцессой, ее свободолюбивая душа не принимала ни малейших проявлений пафоса. Вот и на этот раз на большой лесной поляне, окруженной вековыми соснами, высилась небольшая сцена, пахнущая свежим деревом. Старший Народ видит при звездах ничуть не хуже, чем днем, но для красоты сцену освещали многочисленные чародейские огоньки, парившие под темными сводами леса. Голубые, золотые и пурпурные, они пульсировали в ночном воздухе точно живые, и по поляне тянуло цветами и холодом, а по треугольному белому полотнищу, натянутому позади сцены, непрерывно катились волны, рождая сходство с парусом.

Я стоял в задних рядах и незаметно разглядывал тех, кто сегодня пришел на концерт моей любимой певицы. Здесь были Эдайн из Лотланна и синдары из Хитлума, несколько нолдор – откуда, хоть убейте, не пойму! Публика в основном остроухая, причем, судя по количеству Перворожденных, многие из них не были местными жителями, а проделали долгий путь из Оссирианда следом за певицей.

Тинувиэль вышла на сцену под аплодисменты и восторженные крики приветствий. Ее освещали далекие звезды и цветные эльфийские огоньки. Время оранжевых рубах прошло безвозвратно – на певице было неброское синее платье и серебристая накидка на плечах. Зато все остальное осталось без изменений, и особенно прическа – четыре косы и длиннющая челка. Ну и, разумеется, образ девы-менестреля нельзя было бы считать законченным без ее знаменитого инструмента: ах, вот и он: видите этот яркий блик полированных дек, побежалость искр серебряных струн вдоль смоляной черноты грифа? Слухов и легенд о черной лютне, расписанной языками пламени, в свое время ходило ничуть не меньше, чем о самой Тинувиэль из Дориата.

По одной из версий, лютня принадлежала Феанору, которому непредсказуемая народная молва отчего-то неожиданно приписала страсть к пению и умение играть. По другой, ее преподнес певице в дар безутешный Даэрон, чью любовь дочь Тингола некогда отвергла (опять же совершенно неподтвержденная информация – насколько я знаю законы сцены, Тинувиэль и Даэрон не могли приходиться друг другу никем, кроме соперников. Тинувиэль выиграла этот бой, а безутешный Даэрон вынужден был покинуть Дориат и поискать себе менее избалованную…кхм, аудиторию). Также нечто подобное рассказывалось об одном из сыновей Ярого Пламени (наиболее часто упоминались Келегорм, Куруфин и Карантир – стоит обратить внимание на то, что Маглор – единственный менестрель этого неуважаемого мною семейства – по мнению народа, такого подарка Лютиэн не делал, наверное потому, что самому Маглору лютня была нужнее). Но самая фантастическая версия заключалось в том, что эта лютня была: первое – зачарованная, второе – сделана лично… мной(!), и третье – именно на этой лютне я аккомпанировал себе во время Поединка на Песнях Силы с безвременно усопшим Фелагундом (усоп он, как же: он и сейчас, небось, дрыхнет у камина, чудо заморское!)

Первой песней концерта был, естественно старый хит «Дым над водой» – громче всех орали нольдоры, заслуженно считавшие эту композицию своей. Потом настал черед «Ярого пламени» и «Нам снится Ламмот» – соплеменники Феанора были в восторге, я думаю. Потом Тинувиэль перешла к своему альбому «Лэйтиан» – своего рода небольшая история о чудесном обретении Сильмарилла – на мой вкус, слабовато, но народу нравится, да и потом: не рассказывать же им правду, в самом деле! Хотя песня «Я смотрю на восход» из того же альбома очень даже ничего – хотя меня всегда смущало в ней взаимное расположение сторон света: как можно, глядя на восход, видеть там стены Пелори? Одним словом, Тинувиэль пела и пела, а я никак не мог понять, почему чувствую себя точно дуб в ожидании молнии, почему так воротит с души от всех этих остроухих рож, и что, Тьма изначальная, происходит с моей Тинувиэль?

Видите ли, я – Майя. Понятие времени у подобных мне совершенно иное, нежели у Детей Эру. Давность того или иного события мы осознаем лишь благодаря тому, что храним в памяти его точную дату. На деле, разница между десятилетием и столетием для нас почти неуловима, ведь мы были всегда и уйдем последними. Ни один из Майя не сможет назвать дату своего рождения, ибо мы не были рождены никогда, а если нет отправной точки, то отсчет времени не имеет смысла. Использование летоисчисления, придуманного Детьми Единого, во многом помогает нам избежать путаницы, хотя в любом случае, год, месяц и число остаются для нас просто словами: мне четыре тысячи восемьсот пятьдесят семь лет – но эта приблизительная цифра обозначает лишь время моего пребывания в данном телесном воплощении, только и всего. И только лишь когда перевел взгляд с залитого светом софитов лица Тинувиэль на лица в толпе, я понял, что произошло. Понял и ужаснулся…

Прошло ровно сорок лет с того дня, когда я в последний раз видел дочь Тингола и Мелиан. И не только ее: в толпе попалась пара-тройка физиономий, примелькавшихся по прошлым концертам в Нарготронде и долине Сириона. Эльфийские лица лишены возраста, они остаются свежими, юными и прекрасными и через сотни, и через тысячи лет – старость у Перворожденных наступает иначе, нежели у Младших Детей Единого. И тем заметнее на фоне этих ребят выглядел груз четырех десятков лет, легший на гордые плечи той, что, будучи рождена от Элда и Майя, выбрала удел Смертной.

Черные волосы, белый овал лица – но тем отчетливее в ярком свете софитов заметны серебряные нити седины и усталые морщинки вокруг глаз. Голос по-прежнему силен и звучен, но тембр его изменился, стал ниже и глуше – тебе приходится напрягать связки – вот откуда эти частые перерывы между песнями, вот для чего эта кружка с теплым отваром – и ты пьешь, припадая к ней, понемногу, по два-три глотка, чтобы смягчить пересохшее горло… Тинувиэль. Тинувиэль из Дориата, где же твои тяжелые ботинки и два десятка сережек в ушах? Отчего все чаще ты разминаешь затекшее от грифа запястье, непривычно тонкое без многочисленных ярких браслетов, сплетенных из кожи и бисера? Все слабее удары пальцев по струнам, печально гудит перетянутое витое серебро, и щемящая тоска лейтмотивом пронизывает даже самые веселые песни… Тинувиэль… неужели только я один вижу, что сотворили с тобой эти жалкие сорок лет? Неужели все твои поклонники, собиратели автографов, неужели никто из них…

- А сейчас, дорогие мои друзья, – Тинувиэль откашлялась и привычным движением отбросила челку со лба – я спою вам одну свою новую песню… – и, скосив глаза на очередного остряка-самоучку из второго ряда, ехидно добавила – Да, совсем-совсем новую!

В толпе засмеялись, а дева-менестрель, сделав шутливый реверанс, усилием воли согнала с лица улыбку и, подкрутив колки порядком расстроенной лютни, заиграла что-то медленное.

- Эту песню я посвящаю вам, – негромко сказала Тинувиэль, перебирая струны, – моим добрым друзьям и новым слушателям, всем, кто был со мной все эти годы и тем, кто присоединился лишь сегодня. Я люблю всех вас…

И она запела.

Песня не была похожа ни на одну из предыдущих, и в то же время, в ней легко узнавались все творения, когда бы то ни было выходившие из-под авторского пера. Вставало зарево горящих кораблей в Лосгаре, и плескали над волной белые крылья чаек, провожая уплывающие в Валинор корабли, и странников уводили прочь дальние дороги, и ложились под ноги драгоценные копи закатного золота… здесь было все. Я смотрел на нее и мне казалось, что она тоже видит меня – странного парня в черном, немного похожего на Эдайн. Видит в толпе – одного, видит – глаза, а не море огоньков, покачивающихся в такт мелодии. В темноте пламя маленьких свечек казалось особенно теплым, в отличие от чародейского освещения над головами, и сама сцена казалась кораблем, что плывет в ночи по теплому светящемуся морю, вдаль, к неизведанным берегам, а Тинувиэль стоит на палубе и свежий морской ветер надувает белые паруса. Значит, надо плыть…