Good Again (СИ)

— Нет уж, пойду-ка я посплю.

Облегчение, которое я испытала, должно быть недвусмысленно читалось по моему лицу, и мне стало ужасно стыдно.

— Постой! — крикнула я, когда побежала вверх по лестнице и открыла дверь. Бросившись к плите, я как попало переложила свое фирменное мясное рагу и большую плошку, отрезала полбуханки и поспешила обратно. Хеймитч с Питом тихо переговаривались, когда я вернулась, чтобы отдать ему что собиралась.

— Наверняка капитолийская еда тебе уже поперек горла, — сказала я и засмущалась. Не могла же я позволить ему уйти просто так, с пустыми руками, после того как он-таки привез Пита домой. В горле снова встал комок от накативших чувств, и я испугалась, что снова разревусь. Хватит уж на сегодня слез.

— Спасибо, — сказал Хеймитч, искренне улыбнувшись, и повернулся, чтобы пройти последние несколько метров до своего дома.

Мой прогноз оказался верен — я почувствовала, что рыдания накатывают на меня в то самое мгновение, когда поставила вещи Пита за порогом. И мне пришлось вести нешуточную внутреннюю борьбу, чтобы снова взять себя в руки. Дом больше не был пуст, его наполнило присутствие одного единственного, но самого важного человека. Я чувствовала это, даже стоя к нему спиной.

Стоило ему закрыть за собой дверь, и я застыла на месте, раздираемая между радостью и волнением. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я решилась поднять на него глаза. На нем были те же рубашка и штаны, в которых он уехал, он исхудал, но выглядел здоровым. Во взгляде уже не читалось прежнего безумного смятения. Ясные голубые глаза пристально меня изучали, но смогли выдержать моего ответного прямого взгляда. Напряжение в его теле, от которого он уже дрожал, было совсем иной природы, чем та внутренняя буря, которая трепала его три месяца назад.

Я мысленно рассматривала варианты своих действий: Обнять его? Поцеловать? Пожать ему руку? Едва ли это могло считаться проблемой после того, как мы чуть не проглотили друг в друга прямо на перроне. Однако здесь, наедине, в нашем с ним укромном уголке мы терялись, не зная как себя друг с другом вести.

— Ты голоден? — тихо спросила я, боясь нарушить хрупкий баланс, который не давал нам обоим разлететься на миллион мельчайших осколков.

— Китнисс… — произнес он с мольбой, оставив без внимания мой вопрос, и я знала, что он пытается найти способ преодолеть разрыв во времени и пространстве, который разделял нас. Мы были не совсем теми людьми, которые сосуществовали здесь несколько месяцев назад. И оба были начеку, ломая голову, кого именно мы нынче обнаружим на месте потерянных потерянных и исковерканных душ. Он тоже стоял передо мной как вкопанный, по его телу снова пробежала дрожь, и мне было ясно, что он напуган. И что он не посмеет приблизиться, пока я сама не сделаю первый шаг.

С трудом сдержав нервный смех — так все это было нелепо — я уверенно взяла его за руку.

— Для начала мы все-таки поедим, — безапелляционно заявила я и повела его прямиком на кухню.

***

Еда не была какой-то там особенной. Я приготовила тушеное мясо, просто потому, что знала — Пит его любит. Разве не питался он все свое детство мясным рагу, которое готовил его отец? К тому же, это было мое коронное блюдо, одно из немногих. Это Пит был у нас настоящий виртуоз кулинарного дела, а наша кухня без него была уже не тем волшебным местом, как раньше.

— Как я соскучился по твоим тушенным белкам. В Капитолии их днем с огнем не сыщешь, это ведь не такое гламурное блюдо, чтобы подавать его в ресторанах, — говоря это, Пит не переставал работать челюстями. Потом принялся распинаться обо всех местах, где побывал в Капитолии, обо всем, что ему там довелось увидеть. Музеи. Памятники. Широкие аллеи парков и массивные, стремящиеся к небу здания. Его голос нервно подрагивал, я же пыталась различить за его словами то, о чем он умалчивал.

Так это и продолжалось какое-то время: он говорил со мной лишь на самые нейтральные темы, типа купе в поезде и заново вымощенных дорог в Капитолии. И все это мы с ним ним обсуждали в наших долгих полуночных беседах по телефону, когда нас особенно сильно терзало разделявшее нас расстояние. Он тяжело глотал, как будто ворочал во рту камни, и дважды ронял ложку. О нас самих не было сказано ни слова: ни о том, какое это облегчение — снова находиться в одной комнате друг с другом, ни о том, как хорошо, что теперь можно попытаться и начать с того момента, где мы остановились, когда явления «другого» и галлюцинации встали между нами, ни о том, как мы до чертиков боимся, что это может повториться.

Меня к тому же ужасно отвлекало его физическое присутствие по другую сторону стола. Я наблюдала за его рукой, неловко сжимавшей столовую ложку, и за тем, как жидкость переливается с ее металлической поверхности и пересекает границу его пухлых губ. Украдкой посматривала на вены, пульсировавшие под бледной кожей в тот миг, как он схватил салфетку и вытер губы. Его кадык подпрыгнул, когда он сглотнул, и я изучала взглядом изгиб его шеи, переходящей в широкие сильные плечи, и ямочку у основания горла. Когда наша трапеза подходила к концу, я уже вся гудела от глубоко укоренившейся вибрации во всем теле, и я, пытаясь это скрыть, уже ерзала на месте. Мне невыносимо хотелось двигаться или же растянуться и преодолеть этот барьер. Я даже несколько опешила и испугалась, когда Пит встал и принялся собирать тарелки.

— Нет, — я резко вскочила, — Я сама. Отдыхай, — собрав две тарелки, чашки, ложки, я тут же бросилась их мыть. Он стоял всего лишь в паре метров, но меня все равно не покидало ощущение, что нас разделяет гигантская пропасть, до краев наполненная страхом. Ожесточенно скребя посуду, я ощущала, что меня так и подмывает срочно разобраться со всем этим — с собой и с ним. Напряжение в воздухе можно было уже резать ножом, а я могла пока разве что энергично тереть губкой тарелки. Прежде он встал бы рядом со мной и принялся вытирать посуду. Теперь же он остался сидеть за столом, и был наверняка до крайности смущен, хотя я знала, что он смотрит на меня. Когда я поставила на сушку последнюю тарелку, я снова чувствовала себя разбитой.

Отбросив влажное кухонное полотенце, я повернулась, чтобы посмотреть прямо ему в глаза. Его бездонный взгляд бестрепетно вбирал меня всю, с ног до головы, и меня вдруг перестало заботить то обстоятельство, что я тоже напугана. Мной овладело непреодолимое желание его коснуться, и я приблизилась к нему вплотную.

Очевидно, он тоже принял для себя подобное решение, судя по тому, что, когда я, поддернув платье, села ему на колени — точнее, верхом на него, обхватив его бедрами — протестовать он не стал. Тем не менее, он так меня и не касался, его руки застыли в воздухе как парящие над морем птицы, не ведающие, куда им приземлиться.

Его лицо было всего в нескольких сантиметрах, и я, набравшись храбрости, выпалила:

— Мы ведь всегда были честны друг с другом, верно?

— Да, в основном.

Я провела кончиком пальца вдоль его мочки, в тайне упиваясь тем, как это заставляло его трепетать.

— Скажи, ты так же испуган, как и я? — прошептала я, и места, где мы друг друга касались пылали будто кипятком ошпаренные.

— Я в ужасе, — ответил он слишком откровенно, как будто он был слишком обескуражен нашей близостью, чтобы уклоняться и смягчать свои слова. Его руки наконец легли мне на бедра, он касался меня легко, но без нажима.

Я наконец-то выдохнула.

— Хорошо. По крайней мере, на данном этапе, — я позволила своим губам коснуться его, и в его горле раздался тихий звук, больше всего похожий на хныканье, эхо его боли, желания и тоски. Руки Пита скользнули вверх, кончиками пальцев он захватывал и разглаживал нежную кожу у меня под юбкой. Я закрыла глаза и подарила ему нежный целомудренный поцелуй, приглашая к большему, желая большего. Ох, если бы он только отпустил свой страх и поддался мне.

— Китнисс! — сказал он и в его голове сквозила паника, — Что если… — он попытался отстраниться, но я его не отпускала.