Good Again (СИ)

— Согласен, что ты способна на независимость в высокой степени. Давай-ка кое-что сделаем. Найдется у тебя поблизости карандаш и бумага?

Я невольно закатила глаза и вздохнула. Только не очередная писанина! А потом пересела за письменный стол.

— Пообещай, что будешь со мной предельно откровенна. А теперь закрой глаза и очисти сознание, — он сделал паузу, чтобы дать мне настроиться. — Я засеку время. За десять секунд мысленно представь саму себя. Сможешь?

— Да, доктор, я представляю себе как я выгляжу, — выдавила я раздраженно.

— Не просто как ты выглядишь. Нужно, чтобы ты подумала о том, какая ты как личность. Я дам тебе минутку, — он снова замолчал, а я помимо воли позволила мыслям о себе самой заполнить сознание. Я видела себя на разных этапах свой жизни и окинула мысленным взором каждую их этих Китнисс.

— Очень хорошо. А теперь, по моей команде: запиши за десять секунд все, что тебе приходит на ум, когда ты думаешь о себе самой. Не думай слишком много! Просто пиши, подчиняясь чутью. Понятно?

— Да.

— Отлично. Начинай.

Я нажала кнопку громкой связи и бешено застрочила по бумаге, не заботясь о форме и аккуратности, просто позволила какофонии в моей голове вылиться наружу. Я и правда не вдумывалась в то, что пишу. Ибо пребывала в том состоянии рассудка, которому меня обучили сеансы с Доктором Аврелием: я просто пассивно позволяла чувствам и мыслям скользить сквозь меня, не цепляясь за них. Я отнюдь не наслаждалась этим медитативным состоянием, так как обычно через мое сознание в такие моменты проносились мысли и события, которые мне не хотелось помнить, и сегодняшние не были исключением. И я все больше заводилась по мере того, как писала, все больше злилась, и слова превращались в проклятия в адрес моего мысленного образа.

Я потеряла счет времени. Даже не услышала, как Доктор Аврелий сказал, что десять секунд истекли, пока мой мозг не выбросил все на бумагу. Лишь тогда я подняла голову.

— Это было дольше, чем десять секунд, — сказала я Доктору Аврелию.

— Мне показалось, что ты работаешь продуктивно, и я не хотел тебя прерывать. А теперь посмотри на эти слова. А потом поделись ими со мной.

Я пробежала глазами по бумаге и совсем не удивилась тому, что я на ней увидела. Это была действительно я, сведенная к мешанине слов, лишенная своей телесной формы. Я превратилась в некую абстрактную идею, и она была ужасна.

— Пожалуйста прочти, если не возражаешь, — попросил Доктор Аврелий.

Я набрала в легкие побольше воздуха.

Сестра

Убийца

Дочь

Изгой

Охотница

Злодейка

Невеста

Переродок

Смертница

Поджигательница

Монстр

Переродок

Предательница

Обманщица

Злодейка

Манипуляторша

Такая вот коллекция ругательств и оскорблений, особенно в конце, заставила меня раскраснеться от смущения, пока я это читала. К чести Доктора Аврелия, он не казался шокированным. Меня же этот опыт опрокинул вверх тормашками.

— Здесь наблюдается столько самобичевания, что я хотел бы обратиться…

— И в чем же смысл? — вскрикнула я, ныряя во тьму, клубившуюся у меня внутри. — какой смысл было даже пробовать? Люди погибли! Детей уничтожили! Невинные пострадали, а те, кто уцелел, сходят с ума! Стоит ли дергаться и вообще пытаться делать то, что мы делаем? — я ударилась в слезы, еще острее испытывая ненависть к себе, особенно за свою слабость. — Пит должен быть здесь! А не в какой-то там обитой войлоком клетушке, где ему нужно перемазать все пальчиковыми красками, из-за того, что его рассудок был поврежден. Прим должна быть жива! Финник должен играть со своим сынишкой! Зачем вообще вести этот разговор?

— Мы ведем этот разговор, потому что несмотря на все потери, и на проблемы Пита, это — самая важная вещь, какую ты можешь сделать. Выжить – нет, не просто выжить, жить счастливо — это твой священный долг перед теми, кого уже нет. Потому что так уж устроен наш вид. Потому что так ты отдаешь им дань уважения. Смерть заслужила право на почитание в виде нашего дальнейшего преуспеяния, — Доктор Аврелий замолчал, давая мне время все это обдумать. Я была истощена, моя бешеная вспышка испарилась, и я снова ощущала себя внутри пустой.

— Так, Китнисс, меня очень беспокоит твое к себе отношение. Скажи-ка мне, что ты чувствовала, когда Пит так обходился с тобой во время своих последних приступов?

От подобного вопроса я вспыхнула до корней волос. Пит был совершенно на себя не похож — он доминировал, был эгоистичен и опасен — и я не хотела делиться с доктором тем, что меня это возбуждало, что часть меня была уверена, что я вообще-то заслужила подобное обращение.

— Это сложно, — угрюмо буркнула я.

— Так скажи! Мне нравятся сложные проблемы, — сказал он, и я ясно себе представила его сидящим в кресле, и внимающим меня, соединив кончики пальцев.

Мне правда не хотелось это обсуждать. Хотя я бесконечно думала о той ночи, и все еще считала, что, но руководствовалась тогда лишь чистейшим желанием и эгоизмом. И если мне и было больно, то это все равно было прекрасно…

— Я это заслужила, — сказала я, чувствуя, что лицо и даже шея пылают румянцем. — Я наслаждалась этим, потому что заслужила то, что Пит сделал мне больно.

— Отчего же именно Пит? Отчего не я, не Хеймитч или какой-нибудь сапожник? Почему бы не позволить другим побивать тебя камнями? — серьезно спросил Доктор Аврелий.

— Оттого что он так много страдал из-за меня… — я задохнулась в конце этой фразы, и попыталась замаскировать это кашлем.

— И за какие конкретно его страдания ты несешь полную ответственность?

— За все! — с трудом выдохнула я. Мне было больно это говорить, я ощущала невыносимое стеснение в груди. — Его нога, и то, что нам пришлось отправиться на Игры во второй раз, гибель его семьи, Дистрикт Двенадцать, охмор… — я чувствовала, что приступ паники все-таки меня прихватил и едва могла дышать. — Я убила ее! Она мертва из-за меня! Я не смогла спасти её, не смогла…

— Китнисс! — я слышала, как он зовет меня по имени, и впервые за все время нашего знакомства в его голосе слышалась паника. Но меня уже несло, на меня разом навалились отъезд Пита, одиночество, депрессия — как будто свет вдруг сошелся клином, и я уже могла только голосить — по моей сестре, по Питу, по всем, кто погиб из-за меня. Я была совсем одна, не считая моего врача, который был всего лишь испуганным голосом, доносящимся из телефонной трубки. Наверное, мне следовало гордиться собой, что я в итоге добилась того, что с него слетела всегдашняя профессиональная невозмутимость, и что он был теперь в смятении. Но я сама никак не могла вздохнуть, меня скрутило от боли. Невыносимой боли в голове, в сердце, в душе. И Пита не оказалось рядом, чтобы меня успокоить.

— Китнисс! — снова позвал он, а я уже стояла на коленях, склонившись головой до самой земли и все ждала, когда же сведенные спазмом легкие отпустит. Я судорожно пыталась вдохнуть, но воздуха мне остро недоставало. Я слышал, как кто-то из невероятного далека выкрикивает моя имя, но это уже был больше не мой лечащий врач. Этот голос разбивал мое измученное сердце, и я задохнулась от слез.

— Китнисс… — сказал он мягко, и я была уже совсем не в нашем кабинете. Я оказалась в том жутком, выжженном дотла месте, где оживали мои худшие кошмары.

Я оказалась в лесу, и было это еще до того, как прах умерших в огне Двенадцатого был погребен на Луговине. Голос, который я слышала, принадлежал моему отцу, и он пел что-то знакомое мне с малых лет. Он пел, а моя грудь рвалась и горела, хотя это пламя больше не имело надо мной власти. Меня больше не волновала боль. Какое значение она имела, когда мне приходилось жить с огнем в крови? Когда я уже обратилась в огненного переродка, парящего в эпицентре целого океана пламени? Его призывы стали музыкой, которая меня объяла, не разрушая, но даря мне покой. Я ощущала себя словно в коконе, в полнейшей безопасности, о которой позабыла со дня его смерти. Даже Пит не мог дать мне настолько безусловной защиты, это было древнее как мир связующее звено между отцами и их детьми. И я вдруг полностью сдалась. Перестала бороться и последовала за звуком его голоса в лесные дебри, куда он меня звал.