Good Again (СИ)

— Я… — стоило мне попытаться сказать хоть слово, и меня объяла такая острая душевная мука, что это было физически больно. — Думаю… думаю, маленький мальчик… тянется к своей матери. Может быть хочет, чтобы она… утешила его. Но она этого не делает. Она отталкивает его от себя и уходит. И ему от этого ужасно больно, хуже, чем даже было, когда он искал ее утешения, — я пристально смотрел на рисунок, вбирая в себя каждую деталь, и в конце добавил. — Это было хуже, чем когда его ударили.

Доктор Аврелий качнулся вперед на кресле, указывая на последний из рисунков:

— И что маленький мальчик на этой картине чувствует?

Меня уже охватила такая глубокая печаль, что уже даже не хотелось отвечать. Хотелось лишь поднять этого малыша с пола, обнять его и утешить, дать ему то, в чем он так отчаянно нуждался. Я просто тупо глядел на доктора и молчал. И только спустя огромный промежуток времени — кто знает, сколько именно пролетело минут — я все-таки выдавил:

— Он чувствует себя никчёмным. Мать отвергла его и ушла прочь.

— Так он, наверное, чувствует себя брошенным?

Я горько рассмеялся.

— Он несомненно ощущает себя брошенным.

— Ты очень проницателен, раз можешь понять все эти его переживания из одного только рисунка. Уверен ли ты целиком и полностью, что не помнишь, как это происходило на самом деле?

Закрыв глаза, я копался в себе в поисках ответа. Я вспомнил. И это не отчетливое, осознанное воспоминание. Я помнил это не рассудком, то той смутной памятью, которая жила в моих мышцах и сухожилиях. То ощущение, та боль, тяжкое опустошение не были для меня новы, и все же я не мог бы подробно пересказать сейчас те события, память о той опустошенности таилась глубже и была много старше, чем какая-либо другая.

Мои глаза распахнулись.

— Я не могу восстановить в памяти эти события. Но я помню, что я тогда чувствовал. Тогда я запомнил это чувство навсегда, и живу с ним уже целую вечность, — словно подкошенный, я рухнул на спинку кресла, не в силах больше нести этого бремени. — Все это я — этот маленький мальчик. Все я, — проговорил я хрипло и расплакался.

Доктор Аврелий протянул мне свой носовой платок, не сводя с меня глаз.

- Пит, в комнате арт-терапии с тобой произошла диссоциация. Ты предался этому ужасному, болезненному воспоминанию, — не только о том, что тебя побили, но и о том, что отвергли. Бросили. Это характерно для детей, подвергшихся домашнему насилию, когда жертва ищет утешения у того самого человека, который причинил ей боль. В этом случае наша человеческая природа превалирует над желанием защищаться. Мы все нуждаемся в своих отцах и и матерях, и мы рвемся к ним, даже если они и есть мучители.

Я лишь тихонько всхлипнул.

— Ничего этого не помню.

— Нет, Пит. Одной из особенностей диссоциации является то, что она зачастую начинается еще в детстве. Ты мог переживать диссоциацию и частичную амнезию, которая ее сопровождает, с малых лет и просто этого не сознавать. Таков уж копинг-механизм. Он защищает тебя от того, что вызывает самую сильную боль. А для ребенка больнее всего, когда его бросают родители. Прибавь к этому то, что бросивший тебя родитель также тебя избивал, и то, что в детстве ты чувствовал полнейшее бессилие от всего этого защититься — вот вам и все предпосылки самого что ни на есть угнетенного психического состояния. Очень немногим хватило бы силы духа этому всему противостоять и хотя бы отчасти не надломиться.

Я медленно кивнул, пытаясь совладать со слезами. Мне не хотелось скатываться в жалкие рыдания в кресле перед Доктором Аврелием, но все, что я мог выдавить из себя было пока лишь одно хриплое слово: «Китнисс?».

— Китнисс. Да. Ну, сам скажи мне, Пит. Почему у тебя происходит диссоциация, когда ты с Китнисс?

Чувствуя себя ослабевшим от слез, я растворился в этой сцене: маленькие руки, которые хватаются за ноги моей матери, толчок, резкие слов, и чувство унижения и сердечной муки оттого, что тебя не любят. И когда я заговорил, у меня вырвался стон боли.

— Она — мое всё. Всё, что у меня есть. И она нужна мне, как никто другой на всем белом свете.

— И что ты испытываешь оттого, что так сильно в ней нуждаешься?

Мое дыхание стало обрывочным и шумным.

— Как будто я цепляюсь за последнее, что не утратило для меня смысл. Она — моя альфа и омега, доктор. И я ужасно боюсь, что она это осознает. Оттого…

— Оттого, что это могло бы сломить ее, и тогда она может тебя бросить.

Глядя в окно. Я говорил уже с закатным солнцем.

— Гейл сильный и надежный. У него солидное положение в обществе. Его родные живы и могут её поддержать. И он лучше меня знает, какой она была прежде, до того, как Игры и война перевернули весь наш мир, — я снова посмотрел на Доктора Аврелия, который взирал на меня с непроницаемым лицом. — Когда-то она игнорировала меня, вы же знаете. Чтобы все время не вспоминать об Играх. Целых шесть невероятно долгих месяцев, — я замолчал, собираясь с силами, чтобы продолжить. — Она могла устать от жизни с таким вот покореженным парнем, как я. Она нужна мне намного больше, чем я нужен ей, док. Я ведь такой никчёмный. Возможно, я самый жалкий и недалекий олух из всех ныне живущих…

Доктор Аврелий собрал мои рисунки и отложил в сторону.

— Ты, знаешь ли, процитировал сейчас сам себя.

Я недоуменно на него уставился.

— В каком смысле?

Вместо того, чтобы ответить, он спросил:

— Готов узнать, что же произошло между тобой и Китнисс той ночью, после которой ты отправился сюда?

— Вы собираетесь мне это рассказать? Не Китнисс?

Доктор Аврелий улыбнулся.

— Да, я собираюсь тебе это рассказать. Твое поведение в измененном состоянии сознания становится понятнее в контексте твоих тайных страхов. Когда же риск дальнейшей диссоциации полностью отпадет, и ты окажешься дома, тогда ты все и расскажешь Китнисс, посвятишь её в детали своего прошлого. Я помогу тебе разобраться с твоими проблемами, но лишь тебе решать — до какой степени откровенничать с ней. Однако если ты откроешься ей со всей возможной храбростью, тебе не нужно уже будет скрываться за спиной своего «другого». Не она позволит тебе почувствовать себя в безопасности. Ты сам должен себе это позволить. И тогда тебе уже не понадобится ни психиатр, ни твой «другой», тебе вообще не нужны будут посредники. Тогда ты примешь для себя как данность то, что так сильно в ней нуждаешься и также то, что и она вполне отчетливо и очевидно нуждается в тебе, — Доктор Аврелий вытащил толстую папку с записями. — Любовь всегда до определенной степени означает зависимость от другого человека, и пусть это пугает, это совершенно необходимо для того, чтобы жизнь на Земле продолжалась. Ну что, готов приступить к дальнейшей работе?

Я засмеялся, стирая с лица слезы.

— Что, мне еще что-то нужно делать?

— Мой мальчик, ты отдаешься на милость женщины. Теперь тебе придется без устали трудиться до самого последнего вздоха, — он усмехнулся, раскладывая перед нами свои записи. — Итак, приступим.

_____________

*Перевод песни The Smiths (нередактированный) доступен на: http://www.amalgama-lab.com/songs/m/muse/please_please_please_let_me_get_what_i_want.html Музыкальное видео https://www.youtube.com/watch? v=GiqOsKngc-c Кстати, это одна из _моих_ любимых композиций с давних времен. Но не моих детей — для них она означает, что детская дискотека в мамином вк закончилась: )

**Пятна Роршаха (в оригинале blots and splotches) — психодиагностический тест для исследования личности, опубликован в 1921 году швейцарским психиатром и психологом Германом Роршахом (нем. Hermann Rorschach). Один из тестов, применяемых для исследования психики и её нарушений. Испытуемому предлагается дать интерпретацию десяти симметричных относительно вертикальной оси чернильных клякс. Каждая такая фигура служит стимулом для свободных ассоциаций — испытуемый должен назвать любое возникающее у него слово, образ или идею. Тест основан на предположении, согласно которому то, что индивид «видит» в кляксе, определяется особенностями его собственной личности. Подробнее здесь: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B5%D1%81%D1%82_%D0%A0%D0%BE%D1%80%D1%88%D0%B0%D1%85%D0%B0