Навечно преданный (СИ)

Специально подготовленная для столь важной цели опочивальня встретила новобрачных уютным теплом жарко натопленного камина и нежными, будоражащими тело и воображение ароматами. Створки отделанных позолотой дверей тихо затворились за молодыми, будто безвозвратно отсекая последние, пусть даже совершенно иллюзорные, пути к отступлению.

Пропустив вперёд (о, Господи!) жену и пройдя следом вглубь предназначенного для них помещения, Джон обвёл глазами убранство комнаты, невольно оценивая его изысканную роскошь, устроенную без малейшего намёка на принятую в подобных случаях непристойность, и искренне благодаря в душе своего Ангела за отсутствие на стенах картин откровенного содержания и прочих, призванных разжигать похотливые страсти, глупостей.

Кто же ещё мог проявить такую предусмотрительность, как не прекрасно изучивший вкусы хозяина Преданный?

Стукнувшая в висок мысль о Шерлоке, продумывающем все эти мелочи, тут же вызвала очередной болезненный спазм. Поручая верному секретарю организацию свадьбы, Джон даже не предполагал, что обустройством опочивальни для первой брачной ночи тот займётся лично, стремясь довести всё до абсолютного совершенства. Или — слабо трепыхнулось вспыхнувшее рискованным предположением сердце — желая пусть так, незримо, опосредованно, но выразить запоздалый ответ на слишком давно заданный вопрос? Потому что рука его гениального Преданного чувствовалась тут буквально во всем — и в неожиданном сочетании развеянных в воздухе запахов, и в необычно для этих мест собранных в вазоны букетах, и в невообразимо удивительных по внешнему виду явствах, умостившихся на прикроватном столике рядом с привычными, но как-то по-особенному нарезанными фруктами… Осознание этого отозвалось сладкой болью в сердце, лёгким уколом растрепанной совести и… сводящим с ума томлением в паху.

О чём ты думал, подбирая благовония и, зная твою дотошность, уверен — собственноручно проверяя мягкость брачного ложа? Что чувствовал, готовя лёгкие возбуждающие закуски, о которых королевский повар, наверное, даже не слыхивал — разве ты доверил бы кому-то столь важное дело! — и наполняя лёгким вином хрустальные бокалы? Не исколол ли тонкие пальцы о шипы, обрывая с розовых бутонов лепестки и осыпая ими шёлк идеально разглаженных простыней? Не представлял ли, пусть мимолётно, наши с тобой переплетённые тела, двигая ближе к камину огромную медвежью шкуру?..

Пронёсшиеся перед мысленным взором Его Величества яркие, беспощадные в своей живости образы отозвались в джоновом теле теми реакциями, которые он так безуспешно пытался отыскать, думая о белокурой нежной Мэри. Король глубоко вздохнул, и ему вдруг показалось, что воздух опочивальни всё ещё хранит запах Шерлока — свежий, дразнящий, слегка терпковатый. Конечно, он был здесь до них, возможно, всего за несколько минут, проверяя последние мелочи, оправляя случайную складку на покрывале или выбившийся из композиции цветок. Жажда стала почти невыносимой.

Стараясь не расплескать разбуженное столь необычным способом вожделение, сгорая от стыда и безысходности, король приблизился к жене, обнял её, уткнувшись носом в сладковато пахнущую шею и крепко зажмурившись.

— Ваше Величество, я… — начала было Мэри, жарко отвечая на объятия, но Джон прервал молодую супругу, не желая разрушать возбуждающее наваждение.

— Давайте отложим разговоры, миледи, — руки воина слегка неловко стянули кружевную вуаль, торопливо дёрнули крючки на венчальном платье.

— Вы не слишком сноровистая камеристка, мой дорогой король! — зазвенела тихим смехом женщина, помогая мужу избавить себя от платья и многочисленных нижних юбок и увлекая его к брачному ложу.

Её мягкий рот отыскал джоновы губы, а проворные пальчики заскользили по королевской груди, стараясь забраться под одежду. Не разжимая плотно сомкнутых век, Джон отвечал на эти стремительные ласки, не отпуская из разыгравшейся фантазии шоколадные кудри и призрачную бирюзу неземного взгляда. Его кожа. Его уста. Его стройное гибкое тело. Его запах… Его дитя, требующее любви и защиты.

Подхватив женщину на руки, Его Величество бережно уложил её на прохладный шёлк цвета морской волны и, открыв наконец глаза, наклонился, ласково проводя ладонью по всё ещё почти плоскому животу жены:

— Я буду осторожен.

— Совсем не обязательно, — хохотнула Мэри, притягивая его на себя.

Джон подался навстречу, стараясь, тем не менее, не рухнуть на неё всем весом, удерживаясь от резких движений, подпитывая сам себя уже невероятной нежностью к тому, что таилось там, под покровом бархатистой бледной кожи, под гладкими мышцами, тому, что не являлось его плотью и кровью, но почему-то оказалось вдруг таким дорогим и бесценным. Я не обижу его, Шерлок. Он нежно поцеловал тёплое, чуть подрагивающее лоно и твёрдо повторил:

— Я буду.

Голоса гостей, выкрикивающих под окнами шутливые и не совсем приличные пожелания, на мгновение утихли. В небе с грохотом расцвели огненные шары самых немыслимых оттенков. Праздник продолжился, заглушая наполнившие опочивальню шорохи и тихие вздохи.

В груди нарастало, стремясь заполнить собою всё его существо, щемящее… НЕЧТО. Нечто, чему он не хотел давать названия. Нечто, чему он не желал искать причин. Нечто, чему ни причин, ни названия быть не должно.

Но оно было. Заявляло своё право на существование, как кара за воображение, наказание за дедукцию, пощёчина за логику. Ещё немного, и оно станет огромным и неуправляемым, затопит сознание и включит рефлексы. И, скорее всего, снова хлынет боль.

Он не был бы против. Физическая боль — ничто. Но она не вытеснит Нечто, не заменит. Он чувствовал — не теперь.

Он провёл ладонью по корпусу скрипки. Потянулся за канифолью — и опустил уже готовую схватить смычок руку. Нет. Не так. Слишком громко. Слишком… открыто. Молча вышел из своих покоев и направился по тёмному коридору. Издалека доносились смех, весёлые крики и музыка — в саду всё ещё звучали флейты. Свежий воздух удивительно тёплой ночи, роскошный фейерверк и накрытые под сенью шатров столы с закусками и питьём выманили всех гостей под открытое небо. Люди будут продолжать чествовать короля и его новоиспеченную королеву. До утра.

Он прошёл через анфиладу и остановился перед закрытым порталом во всеми покинутый зал. Легко толкнул бронзового льва на витиеватой ручке — дверь отворилась без скрипа, без шороха и тут же мягко вернулась назад, пропустив проскользнувшее внутрь гибкое тело.

Пусто. Кто-то бы сказал, что темно. Не он. Глаза тут же приспособились к полумраку, разбавленному лишь трепетом ночных светил, отражающихся многократно и многочисленно в высоких венецианских зеркалах, вычленяя каждую деталь отзвучавшего торжеством помещения. Стрельчатые окна зала, к полному удовлетворению подсознания, выходили на другую сторону парка, и звуки чуждых его сердцу мелодий почти не царапали слух. Его, так некстати громко и дурно стучащему, сердцу.

Он скинул камзол, не глядя бросив его прямо на паркет у входа. Башмаки, стукнув чуть слышно, остались там же. Скользнул в середину пустого зала и, закрыв глаза, замер.

Мелодия — не та, что в саду, а та, что в голове — застучавшая в висках вместе с давящим и просящимся наружу Нечто ещё в покоях, не сдерживаемая более ничем, взорвала и затопила разум. Тело, раздираемое непривычным и странным переживанием, качнулось из стороны в сторону, более всего на свете желая, наконец, хоть какого-то действия.

Любого движения.

Во имя освобождения.

И он отпустил себя…

Несомненно, это был танец. В такт звучащей в голове мелодии одно движение плавно перетекало в другое. Сначала медленно, но с каждой минутой всё быстрее и быстрее, набирая темп, захлёбываясь ритмом, безумством слитных па изливая накопленное и нежданное в молчаливую пустоту. Руки распускались крыльями, пытаясь, казалось, помочь своему хозяину взлететь и унестись из этих душных стен туда, где станет легче груз, беззаботнее явь, проще… Всё проще.

Несомненно, это была песня. Стройное тело, то прогинаясь дугой, то скручиваясь в пружину и тут же распрямляясь, пело её безмолвно и отчаянно. Оно взмывало вверх, замирая на секунду в воздухе, мягко приземлялось на паркет в самой причудливой позе и вопреки всем законам тяготения взлетало вновь. Узкие бриджи благодаря удобному крою не стесняли движения, а шёлковая рубаха — единственное, что кроме штанов осталось на нём — расстегнувшись почти до пояса, натянутым белоснежным парусом летала вслед яростным грациозным порывам.