Группа крови (СИ)

У Китнисс Эвердин огромные светящиеся жизнью глаза и густая мягкая коса. Китнисс младше его на два года и старше лет на двадцать — у нее в огромных глазах мудрость и самоотверженность — умна Эвердин не по годам, впрочем, в Двенадцатом дистрикте все дети слишком рано взрослеют.

У Китнисс отец погиб при очередном обвале в шахтах, так же, как и у него. От отцов у них только пресловутые значки «за храбрость» и пара-тройка охотничьих навыков. У Гейла остается мать и братья, у Китнисс — только маленькая беззащитная сестра. Мать у нее тоже есть, но вот только человеком ее назвать трудно — после смерти мужа душа ее улетела куда-то далеко вслед за любимым, оставив на земле лишь истощенное тело.

У Китнисс глаз невероятно меткий — белкам в здешних лесах явно не повезло в тот день, когда она появилась на свет — стрела всегда попадает точно в зрачок, а руки не дрожат, натягивая лук. Гейл [наигранно] восторженно отвешивает ей комплименты, а она смеется заливистым смехом, обнажая белоснежные зубы.

Китнисс Эвердин — его и только его. Сестра, друг, а может, что-то больше.

***

У Китнисс в глазах боль, слезы и страх — не за себя, за сестру. Китнисс смерти не боится и возвращаться с арены не планирует. Не собирается стрелять в людей — для нее люди — не животные, и руку она на них поднимать не хочет. Впрочем, и она, и Гейл, знают, что рано или поздно придется — Игры выбора не оставляют.

Гейл уже почти что рад тому, что на сорока двух листках в стеклянном шаре выписано его имя — Гейлу на арене было бы легко, для него что животные, что люди — разницы никакой. Гейлу безумно хочется быть там — рядом с его Китнисс еще хоть немного. Быть может, спасти ее. Быть может, вытащить с кровавой арены.

Быть может, отдать за нее свою жизнь. Гейл был бы не против — скорее «за», Гейлу отчаянно хочется сделать что-то для его Китнисс, ведь ей — такой самоотверженной и не по годам мудрой, нужны поступки, а не слова, которыми она, надо признаться, сыта по горло.

Слова — вообще не их конек, на охоте следует вести себя тише, чтоб зверей не распугать, а когда они после охоты сидят в лесу и разговаривают, то беседы их всегда простые. Говорят о своих семьях, о том, какая сегодня добыча и как ее можно продать, о разных пустяках. Китнисс никогда не поет, хоть Гейл и знает, что голос у нее потрясающий — песни им ни к чему, чувства вообще упорно стараются сводить к нулю, а в песнях их уж больно много. Чувств почти что ноль, или их упорно стараются не замечать, но все же приставания парней к его Китнисс очень неприятны, также как и восторженные прилипчивые взгляды одноклассниц в его сторону.

Чувства валяются где-то в стороне, но сознание летит туда же, потому что губы у Китнисс чуть тонкие, обветренные и покусанные, но притягивают взгляд Гейла все чаще и чаще, а толстую длинную косу хочется к чертям распустить и перебирать длинные черные пряди, наматывая их на руку.

Она не сестра, не друг и не что-то большее, она просто Китнисс. Его Китнисс.

На арене не его Китнисс, Гейл упорно твердит себе это снова и снова, та Китнисс не смогла бы так легко, так бесстыже целовать кого-то на камеру, но, видимо, Игры действительно не оставляют выбора. У Гейла слезы в уголках глаз, а кулаки до хруста сжимаются, когда он видит, как он лежит прямо рядом с ней — с его Китнисс — так близко, слишком близко, страшно близко — даже Гейл никогда в своей жизни не обнимал ее настолько крепко [а объятия перед отправкой на Игры, чтоб успокоить сотрясающие тело рыдания чьи? его или ее? не в счет]. У Гейла безумное желание разбить довольно улыбающееся лицо пекаря в кровь — бить, бить, пока не услышит хруст ломающейся челюсти — и плевать, что Китнисс целует его, чтобы выжить — Гейл знает это, прекрасно знает, но вот только валяющиеся где-то в сторонке чувства давно уже забрали верх над мыслями.

***

У Китнисс жизнь в глазах затухает, хоть она и абсолютно здоровая вернулась домой — Игры не проходят просто так, они забирают с собой всю жизнь до последней капли, и если ты умер на них, то тебе несказанно повезло. У выживших [победителей] остаются только кошмары по ночам, да образы, стискивающие мозг железным обручем — погибшие трибуты. Убитые. Убийцы. Что-то, что не дает выстрелить в оленя, потому что для Китнисс — как и для всех, кто вернулся с Игр — животные уже давно как люди.

У Китнисс жизнь в глазах затухает, а на камеру она счастливее всех в Панеме и блестит как новенькая монета, вот только Гейл видит дрожь в руках и застывшую соленую корку на ресницах — Китнисс Пита давно уже не целует, просто механически прижимается своими губами к его, а боль в глазах пекаря видна только сильнее из-за иллюзии счастья, ярким светом заливающей телеэкраны.

К слову, губы у Китнисс тоже соленые — плачет она много, и слезы уже давно въелись в кожу. Эта не его Китнисс — у той наивной девушки с бездонными глазами губы точно были бы мягкие и сладкие — но такая она ему нужна еще больше, возможно оттого, что он так остро чувствует, как сильно нужен ей.

***

Китнисс — не лицо революции и не глас народа, Гейл первый понимает это [а на самом деле знал всегда], Китнисс — просто молодая девушка с огромными глазами, в которых уже давно потушили всю жизнь и черной косой, которая, кстати, уже давно не пушистая, а обгоревшая от огня на арене Игр.

У Китнисс поцелуи не настоящие — либо полные жалости и сочувствия — так когда-то целовала Гейла мать, либо неуверенно-неловкие — действительно будто бы пьяные. Гейлу на такие поцелуи отвечать не хочется, желание пропадает под ноль — он не побитый щенок и жалость ему совершенно не нужна — нужны просто ее губы. Чтоб вернулась его Китнисс и целовала так, как тогда целовала того злосчастного пекаря на арене — глубоко, страстно и чувственно. Она ведь может — Гейл сам видел это на телеэкранах [хотя на самом деле он зло отводил глаза и надолго убегал в лес — было слишком больно].

Но Китнисс решительно все равно, Китнисс нужен Пит — что же, Гейл давно уже мог догадаться, давно уже мог понять, давно уже мог закинуть свои чувства куда-нибудь подальше [на самом деле закинул, только вот это не помогло].

***

У Гейла на рукаве группа крови [первая отрицательная, такая же, как у Китнисс, только вот от этого ничуть не легче], а в крохотном кармане под грудью таблетка, названная морником [в честь ягоды, которую она собиралась проглотить вместе с Питом — от упоминания об этом становится намного, намного хуже]. Гейл идет умирать за революцию, за идеалы, за освобождение людей от Игр [которые забрали у него его Китнисс] и за свободный Панем.

За это. И только самую малость — за Китнисс.

И то лишь потому, что она — лицо революции. А вовсе не потому, что Гейл не может представить себе жизнь без ее глаз [пусть даже потухших] и заливистого смеха [пусть даже он уже много месяцев его не слышал].

Честно, Гейл с большим удовольствием умрет за Китнисс [неважно, за Китнисс-Сойку или за его Китнисс, честно, он уже не знает, где начинается одно и заканчивается другое], но вот только его поступок она уже не оценит.

Потому что у нее есть Пит, отдавший и пожертвовавший ей все — семью, сердце и разум.

А что может предложить ей Гейл? Всего-навсего кровь для переливания первой отрицательной группы и свою жизнь.

Которая, на самом деле, ей уже не нужна.