Ома Дзидай (СИ)

По появлению в храме смерти я обнаружил тех же самых людей, которые вчера спустили с рук сёгуну мое заключение под стражу.

Кугэ в ужасе лицезрели, что происходит с предателями родины. Даймё встречали меня, злорадствуя, либо сожалея. Их объединяло молчание. Меж дубовых стволов терялись самураи Коногава, надзирающие за собравшимся народом.

Тот же круг, где во главе стояли Дзунпей с тэнно. Единственное, их общество дополнилось Нагисой под личиной Горо. Мой сын не скрывал тревоги, но Коногава понял ее по-своему.

Два первых человека Мэйнана встретили холодно. Будто передо мной казнили уже тысячу. А за спиной – еще столько же.

Два самурая, управлявших повозкой, привели меня в середину круга. Конный отряд вернулся к заставе, охраняя подступы к храму смерти вместе с асигару.

Я слышал отдаленный свист над головой. Он сменялся глуховатым стуком древесины. Подняв глаза, я понял, что мне не померещилось.

Верхушки соединяли сваи, по которым, почти паря, прыжками перемещались бойцы в мешковатых темно-серых одеяниях. Личный отряд шиноби. Куда же без них?!.

С ними должна была быть и Мидори. Если действительно выдала меня. Или удачно отсеяла все подозрения. Я старался не думать о дочери. Больно это.

В середине круга дожидался кинжал кусунгобу, которым опальные самураи вспарывали живот. Я чувствовал, как от него веет жаждой крови.

Мне всегда казалось, что я умру или от старости, или в бою. С честью, как истинный самурай. Однако жизнь припасла для меня самую жестокую, желчную шутку – сэппуку. Отмывание себя от позора и искупление вины через самоубийство.

Уход не славным воином, сложившим голову ради страны, а смутьяном, грозившимся повалить столпы, на которых держится Мэйнан.

Смешно и грустно… Но это – явь.

Самураи бросили меня почти у самого кинжала. Тело рухнуло на холодный камень плашмя. Кожу содрало до крови. Пальцы, лишенные ногтей, соприкоснулись при падении с поверхностью. Дыхание сбилось. Жилы надулись. Красные капли потекли на живот. Но я стерпел и спокойно поднялся на колени, готовясь.

Моё сэппуку разительно отличалось от установленных правил. Оно и понятно: если Коногава угодно переступать через них, они так и поступали.

Передо мной должен был лежать веер, которым бы я провел по животу в знак чистоты помыслов перед людьми и богами. Затем кайсякунин за спиной срубил бы голову мечом. Так моя честь восстановилась бы.

Но Дзунпей хотел, чтобы я помучился. Не для показа стойкости, но чтобы испытать самую жуткую среди всех болей во всей красочности и полноте.

Взгляд охватил видимую часть Омы, построенной на шести холмах.

Со стороны моря к городу полз нежданный туман. Одинокая гора – Аояма – вершиной разрезала днища туч. Небо не сдерживало дождя. Его капли разбивались об крышу. Печальный день под стать событиям.

– Я готов умереть.

Тэнно с Дзунпеем тоже повели себя немногословно. Слова они припасли на потом.

– Тогда мы можем начинать, – заключил сёгун. – Но прежде всего… Горо, не мог бы ты послужить в качестве кайсякунина?

Услышанное неслабо встряхнуло меня. Ошеломленный просьбой, Нагиса с опаской поглядел на Дзунпея, потом – на меня, умоляюще.

– Зачем? – спросил он озадаченно.

– Урагами Хидео – предатель. Он заслуживает страданий ради искупления. Но он не зашел дальше помыслов. Надлежит проявить милость.

Я вздохнул, прочитав его окончательно. Сёгун хотел лишний раз напугать даймё. Напомнить, в чьих руках держится власть. Запятнать именно руки Коногава, негласно объявляя войну Урагами. С другой стороны, он создавал видимость справедливости – жестокой, но четко ограниченной.

Мне было все равно. Лишь бы Рю воздал ему по заслугам.

А тогда я беспокоился только из-за Нагисы. Сын должен был спасти отца от предсмертных судорог и сопутствующего безумия через убийство. Ради общего блага.

Жестокое стечение обстоятельств. И все мы жертвы таковых.

Я просил перед каждым Урагами прощения, что повел себя неосторожно, так и не дождавшись прибытия Рю в столицу. Мне думалось, я подвел их всех.

– Будет сделано, – спокойно пообещал мой сын, подавив ненависть в сердце.

Нагиса прошел ко мне. Наши взгляды встретились. Я увидел в его глазах смятение вперемешку с сожалением.

Все смотрели на нас. И если он мог дать мне безмолвный знак, я – нет, поэтому встретил его сдержанно.

Коногава Горо остановился сзади и стал ждать.

Мои руки потянулись к кинжалу…

***

Дыхание участилось. Внутренний жар выдавливал пот при окружающей прохладе. Душа предчувствовала освобождение от плоти.

Из деревянных ножен показалось вычищенное до блеска лезвие. Я осторожно отложил их подальше. Обхватил кинжал обеими руками, занеся над грудью.

Уподобив свои лица камню, народ ждал. Шиноби подоставали сюрикэны , опасаясь, как бы я ни набросился на Горо с оружием в вероятном порыве безумия.

Глотка оставалась сухой. Я прошептал безмолвно:

– Пусть моя жертва не будет напрасна.

Жажда жизни сковывала руки, уберегая от роковой ошибки.

Я отключил голову и метнул руки на себя. Шелестя, клинок легко вошел под грудную клетку.

На смену постоянной туповатой боли пришла новая, всепожирающая. Через брешь сталь уперлась в кишечник и плотно осела внутри. Из разрыва выступила новая кровь, марая рукоять и пальцы.

Меня покосило. Давление сжало виски. Веки поползли за глаза, а те бешено забегали вкруговую, полуслепые.

Я был готов закричать, но стиснул зубы, зашипел, захрипел, глухо зарычал, не показывая, насколько мучительно переживать все это. Я сохранял облик даймё, как мог.

Последние силы покидали изувеченное тело, но я собрал их воедино, чтобы обхватить рукоять сверху одной ладонью, а второй – рывком надавить на первую.

«Ты уже мертв», – сказал я про себя, повторил еще несколько раз.

Сознание содрогалось от вопиющего хохота. Разум оставил меня.

Из продолговатой раны, проходившей через пуп, хлынул целый красный поток. Капли растекались кляксами, собирались в лужицы, которые стекали в стоки.

Кружащаяся в чреве боль расползлась до позвонков – и выше, к легким. Для души открылся путь к новой жизни. Тело гибло и клонилось вперед.

Затаив дыхание, я закинул голову назад. Глаза упали к нижним векам. Взгляд уперся вдаль поверх голов собравшихся.

Мне явилось послание от самой вселенной, принятый за прощальный добрый знак судьбы. Тучи над Аоямой выкрасило в грязно-желтый цвет. Они расступились, пуская на равнину необычайно золотистые лучи солнца.

Свет выстлал всю зелень вокруг Омы пылающим изумрудным полотном. Как бы ни лил дождь, не мог потушить это пламя. Город выглядел, подобая счастливому дню рождения столицы, – таким же ярким и жизнерадостным.

Последние проблески рассудка преподнесли его как надежду Мэйнана на новое завтра. Над островами поднималось небывалое, переродившееся солнце.

Я улыбнулся, уверовав, что… умираю не зря.

Тело опять потянуло к холодному камню – держаться больше я не мог. И я лежал бы, скрючившись, судорожно дергался, частично осознавая предсмертное исступление. Но умер раньше, ведь рука Нагисы не дрогнула, оборвав мою боль.

Свист катаны в ушах. Лезвие опустилось на шею.

Комментарий к Часть восьмая. Конец Прекрасной Эпохи (8-1)

165. Прообразами Арисаки, Ходэ и Кирои выступают Осака, Кобе, Нагоя.

166. Под “минолийскими огнями” подразумеваются фейерверки.

167. Кайсякунин – помощник при свершении обряда сэппуку.

168. Прообраз Аоямы – гора Фудзи.

169. Сюрикэн – японское метательное оружие скрытого ношения: звездочки, иглы, гвозди, монеты, ножи.

========== Часть восьмая. Конец Прекрасной Эпохи (8-2) ==========

Глава тридцатая. Сёстры

Я, Мидори

Из Горо вышел отличный кайсяку. Со знанием дела. Сыну сёгуна не за что было уважать Урагами Хидео. Но к нему он отнесся с неожиданным почтением.