Две войны (СИ)

Револьвер, словно, взорвался пламенем, оказавшись в его руке: длинноствольный Кольт Бантлайн, с шестнадцатидюймовым стволом, магазин и курок которого сразу ярко заблестели в крепких тонких пальцах, чрезвычайно увесистый, но удобный в руке.

- Благодарю тебя, Джим. – Улыбнулся другу Джастин, спрятав револьвер в протянутую кобуру, которую Бивер так же отдал ему. – Обещаю вернуть в целости.

- Себя сохрани в целости, - буркнул в ответ Джим, закидывая ногу в седло. – Смотри, чтобы его не увидел Гейт. И держи меня в курсе, Джей.

*

29 апреля 1866

- Джастин, дорогой, сегодня мы приглашены к Стэнтонам. Я надеюсь, на этот раз, ты соизволишь явиться, и они застанут тебя в более добром расположении духа, чем прежде. – Сказала Женевьев мужу, не поднимая на того глаз, сверлящих страницы новой книги.

В саду, под окнами раздались голоса, стеклянная дверь балкона звякнула и распахнулась, впустив на террасу Шерри и Кристофера, весело переговаривающихся о предстоящей ярмарке. В хорошие, весенние вечера, в час, когда еще не остывшие улицы пустеют, когда служанки собирают в саду цветы, а Меган с подругами, играет у ворот в волан, Джастин любил открывать окно веранды и, облокачиваясь на подоконник, смотрел со второго этажа на кипящую внизу жизнь. И его супруга, по своему обыкновению, начиная разговор с беспечной болтовни, потом вдруг обнажив свое требование, словно сверкнувший клинок, выводила Джастина из себя одним лишь словом.

- Если бы министр Стэнтон со своей женой и выводком вернулись к себе в Пенсильванию, а не растрачивали свое и мое время на прогулки и развлечения в столице, я бы, наверное, воспрянул духом. – Огрызнулся Джастин, скользнув холодным взглядом по Женевьев, которая сегодня вырядилась в самое вызывающее из всех, своих платьев - сшитое из тончайшего индийского муслина, хотя, она прекрасно знала, как ненавидит это голубое посмешище Джастин.

Лиф ее платья был вырезан излишне глубоко, овальный вырез спины доходил до самой поясницы и, даже, вшитое кружево, драпировавшее вырез и, едва ли, прикрывающее оголенный участок спины, казалось, делало его, еще более вульгарным.

- Они проделали долгий путь, ты же знаешь! Как можешь ты, так отзываться о наших друзьях? – Злорадный, маленький фырчок сквозь передние зубки и Джастин, вновь закатывает глаза от раздражения, когда жена, взглядом, не терпящим возражения, смотрит на него, откладывая книгу на столик.

Эти карие глаза, они казались черными, из-за ресниц и смотрели на Джастина в упор, с какой-то прямодушной смелостью.

На скорой свадьбе настояла Шерри, уже спустя несколько дней по прибытии в Вашингтон, веско напомнив Джастину о его долге перед невестой и ответственностью, единственного, оставшегося в живых мужчины, старинного рода Калверли. Рассудив, что пять лет войны, слишком долгий срок для юной девушки, которая потеряла на войне отца и его братьев, но при всем, осталась в Техасе, дожидаясь возвращения жениха. Она, была одной из тех, кому пришлось бы подбирать жалкие остатки войны, но ей повезло гораздо больше, ведь ее избранник все-таки вернулся живым и медлить со свадьбой Женевьев не желала. Джастин был абсолютно уверен, что это она надоумила его мать на такое поспешное решение, но помня, что уже один раз сбежав от свадьбы на фронт, еще мальчишкой, у которого моча зеленее травы, он решил, что глупо повторять подобную выходку второй раз, особенно, учитывая, что бежать ему теперь некуда. В начале сентября прошлого года, Джастину пришлось повести англичанку к алтарю, узаконив их отношения. Они не стали устраивать пышное празднество, ведь семья, все еще пребывала в трауре по Джеральду Калверли.

С тех пор, Женевьев переменилась: вечно жаловалась то на нервы, то на боль в груди, то на дурное расположение духа, шум шагов ее раздражал, а постоянная возня маленькой Хлои, живо напоминала, о том, что Женевьев еще не имеет собственного ребенка, что было, почти неприлично, в ее возрасте. Единственным оправданием служила война, но, с ее окончания прошло, уже достаточно времени, чтобы каждое напоминание выводило ее из себя. В то же время, она поняла, как много потеряла, пока длилась эта проклятая война, Женевьев, конечно, миллион раз пожалела, что не уехала к матери, в Англию, к балам и праздной жизни, а осталась в охваченной огнем, издыхающей Конфедерации. Но заполучив долгожданное, обручальное кольцо она, всеми силами, демонстрировала, как счастлива, дождавшись любимого с фронта. Слова восхищения, слезы счастья и восторг своим мужчиной, предавали романтизма ее истории, а всяческие неприятные и страшные подробности, просто не оглашались. Ведь леди, всегда – леди, даже если пыль, слегка запачкала кружево подола ее платья, и никто, никогда не узнает, как ломая ногти, почерневшая от солнца, шатающаяся от голода, Женевьев выцарапывала из сухой земли тощую морковку.

Так повезло, далеко не всем. Бывшие барышни Юга, как мотыльки слетались в новую столицу, в поисках женихов. Не дожидаясь сочувствия и поддержки от Джастина, Женевьев полностью окунулась в светскую жизнь, с удивительной легкостью вычеркнув прежнее существование, словно бы и не было никакой войны, потерь близких и, изнуряющего душу и тело, страшного голода на плантации, с жадностью, она пыталась наверстать упущенное время. Она, каждое утро, отправлялась с новыми, подругами-янки на верховую прогулку в Центральный Горден-Рокки парк, раскланивалась с кавалерами, улыбалась старым знакомым и брезгливо отворачивалась от «южных оборванцев» встречающихся то тут, то там, на ее пути. Женевьев, без устали, разъезжала с визитами, состояла в клубе рукоделия и музицирования, устраивала чаепития в доме Гейта, где чувствовала себя полноправной хозяйкой, с легкого позволения Криса, с самым серьезным видом, рассуждала о политике, возмущаясь этими, сумасшедшими суфражистками, с их нелепыми требованиями и странными представлениями о том, что, действительно, необходимо женщинам. Она, мило чирикала, о новинках парижских модельеров и свежих веяниях в поэзии и музыке, с упоением, обсуждала проблемы воспитания детей и громко осуждала, в тайне поддерживая, зародившуюся на Юге и внушающую ужас, тайную организацию, со странным названием – Ку-Клукс-Клан (22).

В те, редкие часы, пребывания дома, Женевьев, казалось, не находила себе места. Стоило, ей прогнать от себя непоседливую, юркую Хлою, или мужа, портящего ей настроение, своим угрюмым видом, как она, тут же, начинала скучать и, изнывая от одиночества, становилась еще более несносной, чем прежде. Джастин работал. Как и обещал Кристофер, деньги у него появлялись быстро и легко, он пробирался сквозь социальную толщу, незамеченный, как маленькая рыбка среди кишащих рептилиями юрских морей, хотя, вся работа его, сводилась к бумажной волоките в большом кабинете Гейта, где они просиживали целые дни до самой ночи, а нередко и до рассвета.

Шерри, Хлоя, Женевьев и Меган, так же жили в доме Гейта, и тот совершенно не возражал, часто повторяя: «Я рад, что этот дом наполнился смехом и радостью. Вы желанные гости здесь».

Этот огромный дом, преисполнил женщин неизъяснимым волнением и словно приковал их к себе, они расцветали, как яркие плодоносные деревья после засухи, орошенные живительным дождем пролившегося на них счастья и Джастин, не хотел мешать их новой жизни, блекло и мрачно, волоча за ними свою. Они, все начали жизнь сызнова, перестали цепляться за жалкие крохи, портить себе кровь, выбиваясь из сил, чтобы заработать на пропитание, но все это, быстро превращалось для Джастина в картину расцветающего царствования, необычайной эпохи безумия и позора.

Длинные периоды угрюмости и меланхолии сменялись экстравагантными вспышками веселья и экстатическим подъемом духа, когда он, в гордом одиночестве, отправлялся в неприметные бары, снова прикладываясь к бутылке, как прежде, но он, никак, не становился самим собой.

Ненависть к окружающим, побуждала скромного злого гения, в немом презрении, высказать все это обществу, которое спокойно занимается своими делами, пока душа Джастина одиноко ревет – покинутая, растоптанная и молчаливая. Всеобщий любимец, повсюду принимаемый с распростертыми объятиями, он постоянно стремился к уединению и вскоре, многие перестали так радушно и искренне радоваться его тягостному обществу. Он знал, что ему не требуется соприкосновение с людьми - его любезность гнила на глазах, его темперамент становился буйным и неуправляемым; в одиночестве он был холоден, рядом с людьми - возгорался как спичка.