Эйфория

Хельга Фергюсон не была недалекой. Она была умной, жесткой, профессиональной и талантливой, прекрасно разбиралась в людях и не имела никаких предрассудков, связанных с его работой, в которых ее можно было бы заподозрить в силу ее положения в обществе или рода занятий. Но как только она включила диктофон, холодность и неприязнь, прежде спрятанные за ширмой дежурных реплик и любезных слов, медленно выползли наружу и, отряхнувшись, как пловцы, вышедшие из ледяной воды, встали между ними в полный рост.

Бенедикт наклонил голову. Многие, пожалуй, назвали бы ее поведение непрофессиональным, хотя, будучи знакомым с несколькими журналистами и редакторами известных изданий и в течение долгих лет проявляя любопытство к – правда, по большей части, аналитическим и новостным – телевизионным программам, – он знал, что в рамках определенного жанра это вполне допустимо. В конце концов, ей нужно было узнать от него… А что, кстати, ей нужно было узнать?

Он поднял трубку телефона и, вопреки сложившейся привычке, не используя функцию «свободных рук», связался с Мэри, попросив ее принести ему крепкого зеленого чаю. «Гандпаудер, максимально жесткий, Мэри», – сказал он и вернулся к своим размышлениям.

Все ее вопросы, если не считать самых простых и банальных, в целом сводились к одному – пусть и звучало это, в основном, только в подтексте, – каким образом ему удается быть настолько самоуверенным, чтобы предполагать, что женщина – любая женщина – посчитает для себя нормальным или правильным воспользоваться его услугами?

Бенедикт откинулся назад и улыбнулся. Это не был провокационный вопрос. В том смысле, что, задавая его, Хельга не пыталась заигрывать или каким-то другим способом упаковать (он мысленно застонал, вновь вспоминая Тони Брокстона) осознанное или неосознанное желание. Он ей на самом деле не понравился. Тем сильнее влекло его к их разговору и тем ярче и насыщеннее по мере продвижения вперед становились его ощущения, опасно приблизившись в какой-то момент к грани, за которой лежало нечто уже совершенно неизведанное.

Не то чтобы для Бенедикта было непривычным не вызывать у женщин симпатии или он никогда не получал отказов. Дело было в другом: слушая Хельгу сегодня и давая ей возможность высказаться, он позволил ей больше, чем кому-либо из своих клиенток, больше, чем кому-либо из своих партнерш, – позволил целиком и полностью перехватить инициативу и вести самой.

О да, это было то, чего он хотел.

Взглянув на лениво мигающий огонек сигареты в своих руках, Бенедикт залпом выпил чай, несколькими минутами ранее принесенный Мэри, и, потянувшись к телефону, открыл поле для SMS и набрал еще одно сообщение.

«Ты не представляешь себе, насколько она была хороша».

Он смотрел, как на экране вращается значок отправки, и, дождавшись, пока телефон просигналит о том, что сообщение доставлено, успел подумать, сколько фунтов готов поставить на то, что он угадает точный текст ответа Тони, когда экран вновь засветился, и на нем возникли слова:

«Ты – полный идиот».

Бенедикт рассмеялся и отбросил телефон в сторону.

***

Интервью вышло в следующем номере журнала под заголовком «Эскорт – больше, чем просто сопровождение. Бенедикт Тэррингтон делится опытом ведения нестандартного бизнеса». Тони, изначально предполагавший худшее, увидев его, лишь многозначительно хмыкнул. К моменту публикации они с Бенедиктом успели разрешить большую часть своих разногласий на эту тему и, дружно решив, что инцидент исчерпан, благополучно о нем забыли. Вернуться к, казалось бы, полностью закрытому вопросу их заставил звонок Конрада Дитериха, которого Бенедикт, знавший его более восьми лет, еще ни разу не видел в такой ярости.

– Что ты творишь? – голос Дитериха, доносившийся из трубки, был слышен не только в кабинете, но, наверное, даже в приемной. – Как ты… Как ты смеешь?

На том конце трубки повисло молчание; очевидно, Дитериху понадобилась передышка, чтобы с новыми силами ринуться в бой.

– Тэррингтон, – прорычал он спустя несколько мгновений. Тони, сидевший за столом напротив Бенедикта, поднял брови в вопросительном жесте. Бенедикт молча пожал плечами и указал на телефон – дескать, сейчас узнаем, чего он хочет. Дай человеку высказаться. Дитерих тем временем бушевал.

– Тэррингтон, – рычал он голосом, в котором сплелись воедино нотки ужаса и отчаяния, – Тэррингтон, я знаю тебя много лет. Видит Бог, эти годы были не самыми легкими в моей жизни. Не думаю, что есть что-то, чего я, работая с тобой бок о бок на одной кафедре, не мог бы ожидать от твоей вездесущей нахальной задницы. – При этих словах Тони, внимательно слушавший и не сводивший глаз с Бенедикта, одобрительно показал ему большой палец. Бенедикт нетерпеливо отмахнулся. – Но в этот раз ты перешел всякие границы.

Он вновь сделал паузу, в течение которой в комнате слышалось лишь его тяжелое дыхание.

– Простите, Конрад, но какие именно границы и когда я перешел? – воспользовавшись недолгим молчанием, осторожно спросил Бенедикт. – Мне казалось, что я…

– Ты чертов ублюдок, Тэррингтон! – взорвался Дитерих на другом конце провода. – Чертов ублюдок, который нихрена не думает о своей репутации и которого я по собственной глупости вынужден был столько лет прикрывать! И все ради того, чтобы в один прекрасный день ты дал интервью какому-то желтому журналу, желая удовлетворить свое гребаное эго!

В глазах Тони, по всем канонам жанра, в этот миг обязанных наполниться испуганными слезами, вместо драматической влаги заплескался пылкий неудержимый хохот.

«Убью», – одними губами сказал Бенедикт и очень вежливо проговорил в трубку: – Конрад. Конрад, послушайте, – он прервался, чтобы убедиться, что его декан слушает его. – Во-первых, это вовсе не желтый журнал, а вполне уважаемое – он закрыл глаза – глянцевое издание. – Тони напротив него трясся от беззвучного смеха. – А, во-вторых, какое это вообще имеет значение?

Бенедикт очень старался, чтобы его тон звучал примирительно; он искренне любил Дитериха и не хотел с ним ссориться. Но Конрад, похоже, на сей раз полностью потерял терпение.

– Чертов малолетний идиот! – почти взвыл он, и Тони с Бенедиктом живо представили, как седовласый профессор, мечась в панике по своему кабинету, рвет на себе волосы. Они переглянулись, в молчаливой надежде на то, что это просто реакция их бурного воображения; к сожалению, в таких случаях их воображение чаще всего оказывалось право, что не внушало оптимизма. – Для тебя ничего никогда не имеет значения! Хоть весь университет превратись в бордель! Хоть Великобритания превратись вместо Соединенного королевства Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии в Объединенную федерацию Индии и Таиланда, ты и то не двинешь ни одним своим гребаным пальцем, чтобы восстановить доброе имя… доброе имя… – голос Дитериха начал срываться.

– Конрад, – предпринял новую попытку достучаться до него Бенедикт. – Прошу вас, не нужно так волноваться. – Тони напротив него закатил глаза. – Скажите мне, пожалуйста, кто, кроме вас, видел этот журнал? – взяв себя в руки и подавив желание перегнуться через стол и отвесить другу внушительный подзатыльник, спросил Бенедикт. – Кто-нибудь из студентов? Преподавателей? Ректор?

– Никто, – машинально ответил Дитерих, внезапно успокоившись так же резко, как рассвирепел, но тут же снова завелся: – Но это ничего не значит, потому что такую информацию, такую вызывающую информацию невозможно скрыть! Это все равно что выйти на улицу и во всеуслышание заявить…

– Заявить что, Конрад? – терпеливо спросил Бенедикт. – Неужели вы думаете, что ректор или большая часть преподавательского состава еще не в курсе, чем я занимаюсь? – мягко сказал он. – Неужели вы думаете, что им не все равно?

Он вздохнул.

– Я полагаю, если им и может в какой-то мере быть интересна эта тема, то только в том смысле, чтобы подразнить меня или попробовать заставить меня чувствовать себя неуютно от того, что мои коллеги и студенты оказались вольными или невольными свидетелями того, кем еще, помимо преподавателя, я являюсь. Вы знаете, что это невозможно, – спокойно добавил он.