Селена (СИ)

Прямо под моим балконом проходила тропа через железную дорогу. Из моего окна была видна проходная и территория завода. Ручеек людей бежал каждое утро в 7 часов и каждый вечер без двадцати четыре - но в противоположных направлениях. Утренний ручеек я редко когда наблюдала, в школу приходилось уходить все-таки позже, а вот вечерний я видела и следила за ним каждый вечер - ожидая мать. Хотя она ходила почему-то не в эту ближайшую проходную. Ее пропуск был действителен чуть дальше, и туда нужно было бежать минут двадцать. Но я все равно наблюдала за этой - видимой - проходной, потому что сразу было ясно - все уже вышли, или нет.

Основная толпа шла в 15-40. Это шли рабочие. Потом, чуть позже, выходили те, кто считал себя более ответственными. А в конце месяца она вообще приходила значительно позднее.

Труп голого мужика - блестевший на солнце летнего утра лежал чуть в стороне от этой тропы, пробитой в траве склонов и камнях полотна. Видимо поэтому, он и лежало так долго без всякого внимания. Пока я не посмотрела на него с балкона.

Труп блестел, - и даже пыль и грязь не могла притушить блеск этого мертвого тела. Шпалы, коричневые, сделанные из пропитанных смолой прямоугольных бревен, выцвели на солнце - стали рыжеватыми, блеклыми, - они были в цвет замазанного кровью тела.

Тогда шпалы еще были деревянные. Сейчас они из железобетона - серые, безжизненные, каменные.

Толпа собиралась.

Я стояла на линии и ждала поезд, который сейчас сбросит меня с этой бесконечной жизни, подстроившей мне испытание, непосильное ни моему терпению, ни моим физическим и психическим силам.

В последнее время я постоянно вспоминала свое детство. Внезапно открывшаяся ностальгия явно стала следствием моего бездомья. Хотелось спрятаться. Попросить защиты. Поплакать маме в жилетку. Дома не было. Спрятаться было некуда.

Защиту тоже просить было не у кого.

Весь мир был против. Против меня.

И даже эти, которые ничего не соображали, а лишь продавали свое тело для самого мерзкого труда. Даже эта мразь ненавидела меня.

Пока я так стояла в ожидании приближающегося поезда, вспомнила еще один четко запомнившийся мне эпизод.

С железной дорогой связано одно из самых счастливых впечатлений моего детства.

Я стояла в пасмурный, хмурый осенний день на дороге, по которой где-то уже шел поезд, который, как я наделась, раздавит меня, наконец, и я смогу отдохнуть, а главное, освобожу своих близких от этого кошмара.

И мне вспомнилось самое счастливое, связанное с дорогой.

Мне было три года. Мать пришла за мной в ясли. Ясли были не так чтобы далеко, но и не близко. За заводом, за поликлиникой и за железной дорогой. Был яркий, солнечный день. Было так тепло, - а может, это был уже июнь? Впервые в жизни мать никуда не торопилась.

Обычно я хвостиком летела в ее руке, а она неслась, как сумасшедшая. Она всегда так ходила - летела как сумасшедшая. И на работу, и с работы. А тут, она взяла меня из яслей, и в замедленном темпе двигалась в направлении к дому. Мы шли молча. Она даже не взяла меня за руку. Я шла, крутя головой и наслаждаясь теплотой и простором. В яслях водили нас на прогулку на маленькие участки за высокими сплошными заборами, там было темно и грустно, хотя и не было сознания заключенности, но только по малолетству. Чувство заключенности все равно было. Неосознанное ощущение ограничения свободы.

Почему-то самые яркие воспоминания о детских яслях и садах у меня содержат темный угол, у забора, мрачный, сырой, и мы, с кем-то пытаемся поймать коси-греби, и тот, что стоит рядом со мной кричит - оторвем ему лапки! И еще я помню. За столом в детском садике со мной сидел маленький чернявый толстый мальчик - Игорюша. Он ел и шмыгал. Но это не помогало. У него из носа длинной каплей висела зеленая сопля... И еще... Я так хотела быть внучкой... В сказке о репке... И мне сначала дали эту роль, а потом выздоровела другая девочка и дали ей...

И еще... Больше всего на свете я не любила и не люблю кипяченое молоко... И кефир... А в детском саду выбора не было... И я сидела как-то весь тихий час в столовой, над стаканом кипяченого молока с пенкой. И воспитательница не давала мне встать. Заставляла выпить. Я глотнула, маленький глоточек... И тут же вырвала... И вырвала этот глоточек в то, что стояло передо мной - в стакан... А она не видела этого... И все подвигала и подвигала мне злополучный стакан. Так и просидела я весь тихий час за столом...

И вот, по контрасту, вдруг, внезапно - мать пришла за мной пораньше - я оказалась вне теневого куска заборного прогулочного участка, на солнечном просторе, утонула в тепле желтого жидкого светила, распыляющего щедрой рукой свою энергию каждому, кто способен оценить и понять все блаженство солнечного света и красоты, этого яркого, болезненно яркого шарика, пульсирующего на голубом своде, над головой.

Как мне было хорошо!

Идти молча рядом с матерью, ощущать себя, наконец, в безопасности - потому что в саду и среди воспитательниц и других детей, всегда была опасность нападения, вмешательства, проникновения и обиды.

Я шла, как бы сама по себе и в то же время с мамой.

Я любила быть с ней. Ходить с ней. Все дети, наверное, не любят расставаться с матерью. А меня мать, помню, так и называла потом - хвостиком. Куда бы она не шла, как бы я сама не уставала, а усталости я и не чувствовала, - я шла вместе, просилась с ней куда угодно, но только с ней.

Я шла рядом. Мать шла медленно. Очень медленно. Я купалась в солнечном свете и тепле. И думала, что она тоже просто греется на солнышке, таком чудесном и теплом. А почему нет? Я не знала тогда, что она работала в металлургическом цехе, но подозревала, что работа, на которую она ходит, вряд ли лучше моего детского садика.

В какой-то момент я так расхрабрилась и разомлела от удовольствия, что спросила -

- Мам, а можно я босиком пойду?

Это была большая смелость. Мы не помним себя в детстве. Поэтому неправильно говорим со своими детьми. Я боялась свою мать. Очень. Боялась до самого... самого. Почти до...28 лет... Когда поняла, что она не права... Попросить снять ботинки - это был подвиг храбрости. Главная проблема воспитания - снять этот страх. Не усилить его, а снять. Тогда ребенок сможет смотреть на мир своими глазами, и включится мозг для оценки... А так... дите просто боится, и снимает стресс страха непослушанием...

Не знаю, уж что - но помню, в детстве, всегда очень хотелось ходить босиком.

Мать молча кивнула, не сказала даже ничего. Она просто кивнула и улыбнулась. Я немедленно стянула с себя носочки полосатые и пестрые, и красные сандалики, взяла все это в руку и потопала рядом с ней, старательно глядя на дорогу, себе под ноги, чтобы не наступить на осколки стекол, что могли попасться тут. Перед руслом, где лежали три пары рельс дороги, перед спуском на полотно мать повернулась ко мне и посмотрела на меня.

- Я осторожно, я не попаду в мазут, - пролепетала я.

Уж очень мне хотелось пройтись по теплым камушкам и попробовать на пятку деревянные тогда еще шпалы. Мать кивнула. Осторожно и медленно мы пошли вниз по тропинке спуска и вот, наконец, я почувствовала тепло темных, деревянных шпал. Наверное, пятки были потом черные- этого я уже не помню. Но тепло прогретых солнцем шпал, теплые камни, эту медленную прогулку под разлитым неторопливым солнцем, в солнечной ванне куска времени - это тепло - защищенности блаженства я помню до сих пор - это самое счастливое воспоминание моего детства. Самое яркое и самое...

Когда я говорю слово счастье - то встает перед глазами именно эта картинка - как мы идем с матерью, я босиком, медленно и спокойно, не бежим, не суетимся, не забегаем в магазины... просто идем домой...

Когда в четвертом классе мать купила мне кинокамеру - это не идет ни в какое сравнение... по ощущениям... да.. нет... Просто суета... и мысль... как снимать, что, кого, как пользоваться, как проявлять...

И вот я увидела поезд. Простая зеленая электричка - она шла прямо на меня.