Селена (СИ)

Теперь я понимаю, что я не могу войти в этот круг, да и не хочу я туда больше.

Спустя три года эта худенькая хрупкая женщина из Самары или Саратова приехала ко мне в гости вместе с дочкой. Я до сих пор удивляюсь людям, которые сначала изрыгают угрозы, а потом рвутся в гости. Неужели она думает, что я стала ее подружкой... Доводить и преследовать меня в Барселоне и потом... хотя... может и ее приезд в гости был тоже заданием? Так же как и в Барселоне... Но вид работы не оправдывает ее исполнителя...

Мы сидели с дочкой в макдональдсе. На руках у нас был щенок пойнтера, радостно глотавший котлеты.

- Рита! - я не могла поверить собственным глазам.

Думала, что эту парочку я не увижу больше никогда. Они "случайно" оказались в тушинском Макдоналдсе! И поехали с нами на дачу.

Страх все глубже и глубже заползал в мою душу, не оставляя надежды на хороший конец, да и вообще хоть на какой-то конец всего этого.

А финал был далеко. Им даже не пахло, и о нем даже никто не говорил. Сейчас, вспоминая все это, я удивляюсь, как я тогда не чокнулась. Страх, это очень сильное чувство само по себе, а страх за своих близких - бессилие и безнадежность - сворачивает мозги напрочь. Я могла только бояться.

Боялась я всего.

Назрела необходимость идти к стоматологу. Я привыкла следить за собой, и особенно за своими зубами. Я пребывала в блаженной увере6нности, что, если бы каждый человек следил за собой и регулярно посещал бы стоматологов, то никто без зубов бы не остался.

После Барселоны я подстриглась до ежика.

И вот тут мне пришлось испытать настоящую физическую пытку. Сделав укол, мне драли нерв в живую. Издеваясь надо мной и рассказывая невероятные сказки о том, что укол якобы не подействовал. Я не наркоман, чтобы на меня не действовала анестезия.

Я не маленькая, и знаю, как и что действует.

Однако тут в кресле я растерялась. Когда тебе дерут в живую нерв да еще и причитают - потерпи немного - сейчас уже хвостик остался - поневоле думаешь - врач знает, что делает.

Но потом я взбунтовалась.

- Слишком больно - терпеть не могу.

- Хорошо, я заложу мышьяк, придешь потом.

Зуб я сходила и удалила ночью, у хирурга. Оставлять его было нельзя.

И вот тут я решила объявить голодовку. Я так и сказала это вслух.

- Я объявляю голодовку! Либо вы прекращаете меня преследовать, либо я перестаю есть.

Какая глупость. Только сейчас я понимаю, что объявление голодовок это все такие смехотворные глупости, что смешно все это, что нет никому дела, как ты и что, и все дело не в том, что ты угрожаешь и что ты голодаешь, а в том, чтобы изменилось твое сознание, чтобы ты прошел через унижение поражения, бессилия и собственной незначимости.

Ты - никто и звать тебя никак, ты пылинка, ни кому ненужная, незаменимых нет.

Да, все так, но слишком много ходило за мной людей, слишком дорого я стоила, вернее не я, а те преследования, слежка, и что там еще, сколько людей! Сколько людей задействовано во всем этом. А зачем? Что я могу? Зачем все это делать, чтобы выдрать мне зуб?

Как смешно сейчас об этом вспоминать. Мой зуб мне казался дороже всего на свете. Никак и никакие блага не могли в моих глазах окупить мой собственный почти целый родной зубик.

И я начла голодовку.

Она была неполной. Я пила кофе, это я позволила себе, и в кофе я наливала сгущенку. Начала я голодать в октябре, пятого числа.

Голодать тяжело первую неделю. Сносит крышу конкретно. Кажется - вот лежит кусок хлеба - почему бы не положить его на зубы, не пожевать. Сознание уходит от вида куска, любого, даже черствого черного хлеба. Хочется не есть, не именно есть, а хочется жевать, что-то пережевывать, что-то ощущать на языке и во рту. Особенного голода с кофе и сгущенкой я не чувствовала, а вот жевать хотелось.

К концу месяца я стала готовить всякие вкусности по ночам. Спалось очень плохо. И первые недели я старалась не выходить, опасаясь голодных обмороков и неприятностей. Но потом я стала ходить в магазины, и по ночам, когда спать было невозможно - я стала делать запеканки.

Но есть - я не ела. Я твердо держалась, полностью уверенная, что в моей кухне полно камер, следящих за всем, что я делаю и ем.

Ничего не менялось. Никто не отступал. Все так же на улицах во всех моих передвижениях меня сопровождали усатые сыщики.

Но... Держаться до смерти мне не удалось. Перед самым новым годом заболел живот.

Да, я сдалась.

- Ну и чего ты добилась? - спросила меня бывшая одноклассница, позвонившая мне вдруг ради этого вопроса. - Зачем ты бунтовала?

- Я не знаю, но попробовать-то стоило.

Настроение было хуже, чем обычно. Одно радовало меня - кашедь вдруг прошел. Я перестала кашлять, но слегла с больным кишечником. Племянница приезжала делать мне капельницы. Она не могла попасть в вену по десять раз. Все руки были исколоты до синевы, как у наркоманки. Я лежала, и чувствовала температуру, с ужасом предполагая худшее - рак.

- Вы знаете, как я волосы в последний раз покрасила? - слышала я в очередях, и далее следовал рассказ, как я красила волосы в последний раз. Все, вплоть до самых интимных подробностей я слышала о себе в автобусах и магазинах.

Зачем это делалось? Чтобы показать, что ни один мой шаг не остается незамеченным. Что все мои действия под наблюдением. Я полностью под контролем.

Постепенно я снова стала выходить. Месяц я провалялась дома на диване, перед телеком, с температурой. Но я все еще смеялась.

- Запомните нас веселыми! - вечно повторяла я, как будто все это была чья-то шутка, очень веселая, схожая с объяснением в любви.

Да, вот насчет любви - это точно - были ассоциации. Даже непонятно - откуда они возникали. Как будто я держала осаду влюбленного в меня до безумия человека, который не дает мне прохода, не дает мне дышать, не дает мне жить самостоятельно.

Да и сами они разыгрывали эту карту.

- Моя любимая в луже, - часто я слышала рядом.

Непонятно только, что это была за лужа, я ничего не понимала. Лужа мерзости их работы и их самих, способных на такое.

И это так раздражало, убивало, я не знала правил, я не знала, что это за игра, я ничего не знала, и так страшно и неприятно участвовать в игре против воли, и быть при этом дичью.

То что меня ловили - было очевидно.

И вот пропала выставка.

Это было так неожиданно. Я все могла предположить, но украдена выставка. Или...

Я нужна им как художница?

Художника нет без его картин. И тут меня просто стерли.

- У вас все мои координаты.

- А почему вы сами сюда не приходили?

- А картины где? Вы сняли - и что на улице все раздарили?

- Нет, снесли в подсобку.

- Показывайте, где подсобка.

Подсобка была пуста. Тут было что угодно, но моих картин тут не было.

Я шла в распахнутой шубе и думала о том, как я попала в этот чертов отель.

Мне так хотелось сделать выставку. Так хотелось. Моя одноклассница.

Да, точно это была она. Она позвонила и предложила ренессанс - олимпик пента хоутель. Она проверяла его по своей части. Налоговая инспекция.

Она дала телефон. Кто же был этот мен... Не помню. Да нет, я и не знала...

Наверное, в той же области - какая-нибудь финансовая отчетность в отеле. Может, заведовал фин отделом. Русский. Хотя там было полно иностранцев.

Константин Палыч.

Это была отдельная история. Как в другой жизни. Когда я была свободна. Самая дурацкая, смешная история из моих похождений.

Мы встретились в пенте. Сидели в кафе. Это был невысокий, очень невысокий, солидный мужчина... Со строгим и не улыбающимся лицом. Наверное, он изображал начальника. Играл роль начальника. Он вроде и был начальником.

С серьезным лицом он сидел и пил кофе. Я тогда только что вернулась из Барселоны и рассказывала ему о каталонцах. Он помалкивал. Делал умное лицо.

- Я поговорю насчет выставки. Конечно. Скажу руководству. А вы звоните.

Когда же, когда же - все что я могла спрашивать - когда примут, или, когда отстанут. Мне тогда не приходило в голову, что цена всего этого мероприятия зашкаливает, и что речь идет не о том, о чем я думала. Совсем не о том. И говорить о принятии в масонство, или...