Селена (СИ)

Да, еще в четвертом классе я хотела поставить "Вий".

Я просто помешалась на этом Вие. Ребят заразила. Мы стали репетировать. Конечно, я была панночкой, и меловой круг стал надолго проклятием наших игр. Но летать я не смогла, гроба нам построить не удалось, никто из взрослых не присоединился к нашей инициативе, и все это угасло, так и не получив Оскара, или хотя бы формы спектакля. Да и странно было бы получить результат в 12 лет.

Значительно страннее, что результата у меня не получалось и позже, а практически - никогда. Ни одно дело, которое бы я не начинала, не имело успешного завершения., окончания, результата.

Мать постоянно шила. Она подрабатывала в выходные - обшивая знакомых и сослуживцев. Зарплата была у нее неплохая - как у инженера. Конечно, меньше, чем у рабочего. И она шила все выходные на заказ. Мы никогда никуда не ездили. До 24 лет Я не видела моря, и вообще нигде не была, кроме дачи.

Но самый кошмар получился при, как раз казалось, удачном событии. Мать получила квартиру и вышла на пенсию.

Получилось так, что пока мы жили в однокомнатной квартире - все были на работе - я была одна и делала, что хотела. Не то, чтобы я делала что- то такое, что делать было нельзя... Основное мое занятие тогда было - смотреть в окно, высматривая мать. Еще я любила наводить порядок, за что она меня вечно ругала.

И вот 14 лет.

Мы получаем квартиру - совсем недалеко- я перехожу в новую школу, не потому, что она рядом - но страшно было ходить в старую - тут был крутой перекресток и опасно было ходить. Не знаю, почему я вдруг решила перейти в другую школу.

Сначала все шло очень хорошо. Хотя разместились мы ужасно. В старой квартире мой стол был у окна, и перпендикулярно ему стояло пианино, на котором играла сестра. Теперь сестра получила отдельную комнату. А мой старенький письменный стол, когда-то подобранный на помойке... эээ... отвезли на дачу... Он стал почему-то недостойным...

Вот, вроде и стол мой на дачу, и сестра в другую комнату... А нам с матерью стало почему-то тесно.

Громоздкая кровать занимала чуть ли не пол комнаты. К окну встала швейная машинка, а меня отделили шкафом. Теперь в мое распоряжение отдали старенький журнальный столик - маленький и низенький, и отгородили меня шкафом от вечно проходящих заказчиков.

Я с тоской вспоминала мой столик, выкрашенный под слоновую кость, с пластиковыми зелеными вставками. Я сама его красила, и сама приклеивала этот зеленый пластик вместо старого сукна сверху.

В 9 классе мать ушла на пенсию, а сестра вышла замуж. Она привела в свою комнату того самого парня, который потом уедет в поисках секс счастья в Иваново.

И вот тут начался кошмар. Обычный, бытовой.

Женщины ходили, я сидела за шкафом.

Короче - я просто перестала ходить в школу. Не знаю, как так получилось, но я стала читать все подряд. В основном, естественно, романы. В ход пошло все - от Золя и Бальзака - до - Тургенева и Достоевского.

Как читает подросток? Залпом. Запоем. Не замечая ни имен, ни сюжета, следуя за эмоциями автора, переживая лишь слезы и радость, следуя судьбе героя. Все рассуждения были мне чужды. Работали лишь чувства.

Мать свою я любила до невероятности.

Она ходила с нами в кино - я помню - "Обнаженную маху" - Гойи. Почему-то этот фильм запомнился, наверное, был красив и непонятен... Она каталась со мной на лыжах - с горок в Строгино, в страхе сломать себе ногу или шею. Но чаще, просто катались по лесу или аэродрому. Она вообще была очень крепкой и спортивной женщиной, и лыжная закалка у нее осталась еще с института.

Мать. Как часто она сама вспоминала свою мать - Пелагею - простую деревенскую женщину, родившую 8 человек детей.

Манихино - красивая деревня истринского района - там я мать и похоронила, когда пришел ее срок - на деревенском кладбище в той же могиле - где в сорок лет легла моя бабка, - а ее мать.

Пелагея умерла в сорок лет - тромбы прорвались на ногах - тогда их не зашивали, и она умерла от потери крови. Смерть легкая - если учесть, что ничего хорошего во времени не предвиделось. Впереди была война, потеря дома, в который попала немецкая бомба, голод, хождение по мукам из деревни в деревню, по снегу, после отступления немцев, под которыми они пробыли 11 дней.

Заранее дети выкопали землянку и там переживали бомбардировку и немцев. Трудно представить, но ничего, вот выжили. Все, кроме последнего - Федюшеньки - который умер от голода еще до Пелагеи, у нее на руках в 37 году.

Про бабку свою я еще помню из рассказов матери, - как она на лошади встречала деда - он был портной - встречала на станции - и как отбивалась от бандитов, что напали на нее в лесу. Она стреляла. Пистолет этот пропал потом - когда она с ним наперевес пошла к шалманщице, у которой дед пропивал заработанные деньги, и постучала ей в окошко страшной железякой, и пригрозила владелице спиртных напитков расстрелять заведение.

А дед был слабый человек.

Я-то никого не застала.

Мать забеременела мной в тот год, когда он умер. Сестра и мать говорили, что он страшно пил, и ругался матом. Обшивал толстых баб - шил верхнее женское. Пальто.

В 36м деда посадили. За растрату. Глава артели - наверное, он просчитался. Не знаю. Есть версия, что его просто ограбили, когда был пьяным и вез сукно на артель. Но он сидел, а восемь детишек дохли с голоду. Тогда бабка Пелагея - по совету уж не знаю кого - сделала фотографию своих детишек - и выслала Калинину. Деда освободили.

Эта фотография до сих пор у меня в альбоме. Восемь человек - мал мала меньше - невозможно отличить толком кто мальчик, кто девочка - кроме старших. Моя мать была старшей. Она с длинными волосами и в матроске, почему-то. Еще две старшие сестры. Остальные - одинаково побриты - наголо - одинаково одеты - в пальто - штанов не было - и они надели пальто. В центре сидит бабка в клетчатой рубашке. На ручках у нее - маленький белокурый мальчик с глазами рафаэлевского Христа.

Я помню, когда начала рисовать, все время хотела написать русскую мадонну с этой фотографии. Но потом решила, что тут нечего писать - все сказано. Слишком хорошая фотография.

Вот такая история.

Но история семьи обычная. После того, как крестьянам дали землю - они построили огромный дом, по энциклопедии сельского хозяйства - со скотным двором, окружающим дом квадратом. Свиньи, лошади, куры. Кадушки яиц, корзины сметаны. Или наоборот. Огромная библиотека. Дед выписывал книги. Там был даже полное собрание сочинений Троцкого.

Мать моя, всегда была ...эээ... любительницей выпендриться, впрочем, я сама долго стирала в себе эту черту характера, она на уроке в школе процитировала что-то из перманентной революции господина Троцкого, и в дом пришли с обыском. А бабка Пелагея от ужаса и сунула в печку книги. И подожгла. Книг не нашли. Мать оставили в покое.

Потом, как и у многих, - не стало ни дома, ни скотины.

Дом этот, говорят, купил какой-то заводской то ли санаторий, то ли дом отдыха, и вывезли. А взамен него построили крохотную избушку, которая и сгорела от случайно попавшей в нее бомбы.

Была еще история, которую часто рассказывала мать. Когда дед сидел в тюрьме - они с матерью - бабкой - нашили детских пальтишек из перелицованных вещей, и мать моя пошла торговать на московский рынок. А в ту пору ограбили какой-то детский дом, и ее привели на Дзержинскую площадь. В этом здании ей не хотели верить, что ей всего 16 лет - все лицо было в голодной экземе. Но, поверив, ей дали денег и отпустили. Накупив хлеба, она пришла домой.

Голод - вообще была основная тема воспоминаний матери. Наверно, поэтому в мирной, не военной жизни она не делала упор на нашу кормежку. Один раз в день покормила и отлично. Да, собственно, я не помню, чтобы в детстве была голодной. Конечно, меня не встречала из школы добрая бабушка на кухне. Но сахар и овсянка с маслом были всегда - козинаки с молоком - что могло быть лучше!

Сама мать поступила в институт голодная. Вечно. Она не раз рассказывала, что приехала она на экзамены и поселилась в общежитии и питалась одним хлебом. А там были красивые девушки, хорошо одетые, - телесного цвета туфли - они гуляли по Москве и покупали пломбир. И угощали ее. Она же, доставала кусок хлеба - и ела хлеб с ледяной сладостью.