Девяносто девять (СИ)

В толпе послышалось улюлюканье и грубые выкрики. Алисия ничего не понимала. Она посмотрела на лидеров кланов, но они отвели глаза.

— Тебе есть, что сказать своему народу, командующая? Тебе есть что сказать людям, которых ты собственными руками отдала мне?

Это было какое-то идиотское шоу, какая-то фантасмагория, и Алисия знала, что не может в этом участвовать. Кто-то из солдат дал ей микрофон, но она отстранила его руку.

— Нечего сказать, любимая? — спросила Офелия. — Но народ ждет твоего слова. Вы же ждете?

Многоголосый вопль был ей ответом. Алисия чувствовала себя гладиатором среди бушующей толпы. Она понимала, что не выберется: отсюда невозможно выбраться, но впервые за все время подумала: «И этих людей я хочу спасти? Их я должна спасать?»

Но были и те, кто не кричал. Вначале она увидела одно знакомое лицо, искаженное страхом, потом второе, затем — третье и четвертое. И стало вдруг ясно, что ничего не изменилось, что люди, собравшиеся здесь, по-прежнему разные, по-прежнему совершенно разные, но их все еще объединяло одно: каждый из них был частью ее народа, ее нового мира.

Эта мысль придала сил. Алисия уцепилась за нее всем сердцем, всей душой. И сама дала ответ: «Да. И их я хочу спасти тоже».

— Ты хочешь сделать из этого представление? — громко спросила она, глядя снизу вверх на стоящую на трибуне Офелию. — Так спускайся и ответь сама за все, что сделала. Я готова нести ответ за каждый свой поступок. Вопрос в том, готова ли ты.

Часть толпы засвистела, заулюлюкала, но Алисия теперь без труда различала в этой какофонии совсем другие крики, совсем другие слова.

— Хочешь сразиться со мной? — услышала она голос Офелии. — Ну что ты, детка, разве я смогу причинить боль той, что была так добра со мной? Я не хочу делать тебе больно. Я просто хочу, чтобы ты объяснила этим людям, почему так поступила с ними.

Крики затихли. Над стадионом как будто опустился купол молчания, купол ожидания и напряжения. И в этом напряжении Алисия расправила плечи и подняла подбородок.

Она посмотрела на клетки, из которых рвались наружу мертвые, посмотрела на клетки, в которых застыли живые. И вспомнилось вдруг тихое «Я верю в тебя, Лекса», и вспомнилось вдруг прикосновение губ к губам — такое легкое, невесомое, как будто ничего не значащее и вместе с тем значащее даже слишком много.

— Morituri te salutant, — прокричала она, и крик ее громом разнесся в тишине, укутавшей стадион. — Идущие на смерть приветствуют тебя!

Три длинных прыжка до клеток, мгновение, чтобы отодвинуть одну задвижку, еще мгновение, чтобы отодвинуть вторую, и третью, и четвертую. И вот уже мертвые рвутся на свободу, клацают зубами, отпихивают друг друга, торопясь вырваться, торопясь достичь, разорвать на куски.

Из клеток с живыми доносятся крики: «Выпусти нас! Мы поможем! Выпусти нас!»

Но она знает, что в этом помочь ей не сможет никто. И никто не должен помогать.

Она сбрасывает с плеч плащ, оставаясь в штанах и тунике, она стягивает с пояса ремень и, отпрыгнув, накидывает его на шею мертвого, и тянет изо всех сил, пережимая шею, круша прогнившие позвонки, до тех пор, пока голова не отрывается окончательно, и когда это происходит, она хватает за волосы эту голову и швыряет ее под ноги Офелии.

Мертвые окружают ее со всех сторон. Они тянут к ней руки, они тянутся к ней зубами, но она отбрасывает их в стороны, пригибается, чтобы отпрыгнуть, и накидывает ремень на шею следующего.

В стоящей тишине слышно как ломаются позвонки, как рвется кожа, как звенит натянутый ремень, и вот уже вторая голова летит в сторону, а за ней — третья, четвертая, пятая.

Алисия тяжело дышит, она знает, что не сумеет сделать это с каждым, но знает и то, что заберет с собой так много, как только сможет забрать. Мертвые ногти царапают ее плечо сквозь ткань, и она ногой бьет в живот, а локтем — в челюсть, и снова накидывает ремень на шею, и еще одна голова летит к ногам Офелии.

Ее лицо покрывается кровью и гнилью, и некогда вытереться рукавом, и глаза застилает пот, за которым все расплывается, делается нечетким. И ее снова окружают — пятеро или шестеро, и она отталкивает одного, но другой впивается пальцами в ее горло, и совсем рядом слышится клацанье зубов, и выхода нет, никакого выхода нет, и только воспоминание, одно воспоминание все еще придает силы.

Но вдруг что-то происходит. Алисия слышит истошный крик, человеческий крик, грозный, полный какого-то яростного огня.

— Morituri te salutant!

— Vivat Commander!

— In hoc signo vinces!

Один за другим люди прыгали с трибун и бросались в центр стадиона. Спарк, лидер клана огня, крошил мертвых кулаком, пробивая их черепа. Лайнус, бывший когда-то послом, открывал клетки с живыми. Еще двое схватили мертвеца за руки и разорвали на части.

Многоголосый рев поглотил собой все вокруг, и через несколько минут на стадионе больше не осталось мертвых. Алисия наклонилась, подняла последнюю голову и, размахнувшись, бросила ее в сторону Офелии. Остальные люди — покрытые кровью и потом, одетые в черную и белую форму, зажимающие ладонями царапины и скалящие зубы, встали за ее спиной угрожающим клином.

Их было не так уж много: на трибунах осталось сидеть куда больше, но то, что они были, то, что по правое плечо встал огромный и злобный Спарк, то, что у левого плеча застыл бледный и усталый Финн, — все это дало силы крикнуть во всю мощь накопившейся внутри ярости:

— Ты этого хотела, Офелия из морских людей? Со мной или без меня новый мир будет отстроен! И ты не сможешь этому помешать!

Cекунду они смотрели друг другу в глаза, а потом Офелия подняла руку, и Алисию с ее людьми окружили солдаты. Много, очень много солдат, и каждый — с автоматом или винтовкой, и каждый — готовый стрелять.

— Это еще не конец, любимая, — одними губами, беззвучно произнесла Офелия, но Алисия поняла. — Это еще не конец.

Под прицелом оружия их вывели со стадиона и бросили в подвал, разделив на три группы. Когда металлическая дверь захлопнулась, Алисия устало опустилась на холодный пол. Рядом с ней сел Финн.

— Она жива? — спросил он тихо, и Алисия не сразу поняла, о ком речь. — Принцесса жива?

— Да.

Он улыбнулся и прикрыл глаза.

— Слава богу. Пока она жива, я буду продолжать надеяться.

— Надеяться на что? — спросила Алисия, уже понимая, что не захочет услышать ответ.

— На то, что мы снова будем вместе. Пусть даже в этом, окончательно сошедшем с ума, мире.

***

Беллами возвращался в лагерь с тяжелым сердцем. Ему отчаянно не понравилось то, что морская львица устроила на стадионе, но что он мог сделать? Стоящий рядом с ним на трибуне отец хранил молчание, и Беллами надеялся, что ему тоже все это не слишком нравится, а потом отец сказал:

— Эта девчонка заслужила смерть.

И надежда исчезла.

Когда командующую и всех, кто выскочил ей на помощь, заперли в подвалах, Беллами велели вернуться в лагерь небесных. Он не стал спорить: там, среди своих солдат, он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем рядом с отцом.

Рядом с отцом, который однажды предал собственную дочь.

— Что ты сделала? Господи, Октавия, что ты наделала?

Он не мог пошевелиться. Заставлял себя изо всех сил, но не мог. Стоял на пороге комнаты и смотрел на кровать, где над мертвым — он видел это совершенно точно — телом его матери склонилась его сестра.

Октавия плакала. Беззвучно, ни единого звука не доносилось из ее искривленного от горя рта, но по щекам неудержимым потоком лились слезы.

— Господи, что ты наделала?

Он пошевелил рукой, затем ногой и наконец обрел способность двигаться. Медленно, как будто это могло что-то исправить, подошел к кровати и посмотрел на лицо матери. Очень спокойное и очень красивое лицо.

— Она больше не могла терпеть эту боль, — прошептала Октавия сквозь слезы. — Она попросила меня, и я не смогла ей отказать.

Теперь они плакали оба. Стояли по обе стороны от кровати и рыдали, глядя на ту, которая всю жизнь дарила им только любовь, только поддержку, и даже когда перестала вставать с кровати, даже когда обезболивающие практически перестали помогать, всегда находила силы улыбнуться, всегда находила силы пошутить и ободрить.