Город, отделяющий от неба (СИ)

- А знаете, доктор, я ведь вас помню, - раздался за спиной только что упомянутый бархатный баритон.

Брагинский, вздрогнув от неожиданности, повернулся на голос и посмотрел на Антонова снизу вверх. Ивана Николаевича словно подменили. Он успел побриться и тщательно зачесать волосы назад. Линялая гимнастёрка исчезла, уступив место не скрывающей могучего торса бежевой футболке. Вместо сапог на ногах красовались щегольские теннисные туфли явно иностранного происхождения, а синие мешковатые брюки сменились на светлые парусиновые. Да и с лицом учёного произошли серьёзные перемены. Заметная одутловатость перестала казаться болезненной отёчностью и казалась скорее зрелой солидностью. Теперь хозяина дачи никак нельзя было назвать пожилым. Это был необычайно видный и уверенный в себе человек не более чем пятидесяти лет от роду, привыкший распоряжаться и привлекать внимание. И только во взгляде читалась прежняя неуверенность и даже какая-то излишняя для столь крупного мужчины мягкость.

- Рад бы ответить тем же, но вас припомнить не могу, - сказал Брагинский.

- В тридцатом году... - Антонов запнулся, подбирая слова. - Я наблюдался у Николая Александровича Скрябина, ну, знаете, в этой клинике на Волоколамском шоссе. Вы, наверное, студентом были...

- Это была ординатура.

- Пусть так. Вы там были вместе с профессором и другими... молодыми врачами. Я вас с балкона наблюдал сначала, потом в коридоре несколько раз видел. Сейчас вспомнил, пока переодевался.

- А вы... - начал подбирать слова Витольд Самуилович, пытаясь наиболее корректно спросить о причинах нахождения в тушинской лечебнице.

- Нервный срыв, - сказал Иван Николаевич, избавляя собеседника от вербальных мук.

- И что же: вот так меня запомнили? - усомнился Брагинский. - Двадцать семь лет прошло.

- О, доктор, не удивляйтесь, - обрадовался хозяин дачи. - У меня отменная память от рождения, к тому же я постоянно её тренирую. По своей методике. Могу по желанию вспомнить всё, что когда-либо слышал и видел в своей жизни.

- Позвольте, Иван Николаевич, - сказал гость. - Попасть в лечебницу под наблюдение профессора Скрябина с банальным нервным срывом мог разве что какой-нибудь ответственный работник. Вы же, насколько я понимаю, были тогда... э-э... экстремально молоды?

- Да, мне было двадцать три. И я был членом МАСТКОМДРАМа.

- Вы уже тогда были писателем? - изумился Брагинский. - О, я не знал!

- Никаким писателем я, разумеется, тогда не был, - с досадой сказал Антонов. - Стишки писал, и стишки дрянные. Всё мне тогда казалось, что вот-вот с Багрицким или Маяковским наравне стану. Я же ведь с десяти лет гимназию бросил, не учился ничему. В голове кроме революционной романтики и путешествий разве только ветер свистал... Ладно, давайте мы с вами чаю попьём. У меня китайский, зелёный.

У большого окна в столовой уже был накрыт овальный стол. Поверх зелёной скатерти с тяжёлыми кистями громоздился ведёрный электрический самовар, вкруг которого располагались тарелочки и розеточки с разнообразными вареньями, печеньями, пряниками и нарезанными фруктами. Слева от стола солидно урчал огромный розовый "ЗИС-Москва" ; справа стояли два монументальных платяных шкафа; сзади, около тыльной стены русской печи, поблёскивало трюмо, уставленное флакончиками и пузырьками явно немужского назначения.

Уселись. Хозяин сдёрнул войлочный колпак с огромного заварочного чайника явно китайского вида и немедленно разлил светло-зелёную жидкость по чашкам. Брагинский, не привыкший "пить заварку", изобразил смятение.

- Зелёный чай не разбавляют, - мягко сказал Антонов, видя замешательство доктора. - Не волнуйтесь, я заварил некрепко.

Витольд Самуилович, ловя ноздрями волнующий цветочно-травяной аромат, спросил:

- Это ведь не чистый чай? Там какие-то добавки?

- Нет, это люй-ча. Как говорят китайцы:"сэ люй, сян юй, вэй гань, син мэй", что означает: "цветом - зелёный, запахом - ароматный, вкусом - сладкий, обликом - красивый". Мне подарил в прошлом году аспирант из Чжэцзяна. Мы вместе копали древнее городище на Алтае, а познакомились в пятьдесят первом, в Гоби, тоже на раскопках, - Гу (так его зовут) тогда ещё студентом был. Вы попробуйте, доктор, - забыть не сможете никогда!

И чай был попробован, и найден был именно таким, каким его считали жители Поднебесной - ароматным, сладким (хотя, скорее, терпко-сладковатым). Вдобавок напиток оказался невероятно бодрящим и замечательно утолял навязчивую августовскую жажду. Первую чашку (китайского же фарфора, расписанного вручную) Брагинский вытянул, не прикасаясь к многочисленным сладостям. Антонов налил ещё. Остановились, лишь налившись чаем вперемешку со всякой печёной и засахаренной снедью по самые брови.

Отдуваясь и утирая платком пот со лба, Витольд Самуилович спросил:

- И что же: вы бросили писать стихи?

- Конечно, бросил, - сказал Антонов, отставляя чашку. - Да и разве стихи это были? Стихи ведь могут быть только первого класса, он же и последний, всё остальное - рифмоплётство и графомания. Да и вообще поэзии не люблю. Есть в этих обязательных рифмах что-то от молитвы, а я, знаете ли, привык трезво мыслить.

- Но почему же раньше... рифмовали?

- Хороший вопрос. Понимаете, иногда надо заглянуть в лицо чему-то страшному, чтобы увидеть себя самого. По-настоящему увидеть, без прикрас, без самообмана. Тогда, в тридцатом, я и увидел.

Антонов умолк и окаменел лицом, вспоминая что-то давнее и не особо приятное.

- Меня изменила встреча с одним человеком. Профессор Скрябин говорил мне, этот человек был сильным гипнотизёром, и что он меня изрядно напугал. Я всегда верил профессору, но напугать меня едва ли возможно. Думаю, тот человек просто что-то сказал мне такое, что меня потрясло и очень сильно изменило.

- Думаете? Вы сказали "думаете"? Разве вы не помните сами?

- Нет, не помню. Николай Александрович поставил блок перед этими воспоминаниями. Да, он так и сказал: "поставил блок". Это чтобы меня больше не тревожили слова того человека.

- Вы его не помните?

- Очень смутно. Кажется, он был иностранец. Немец или австриец, но со странной фамилией. Что-то турецкое, кажется. А ещё я запомнил его трость. У неё был странный набалдашник, в виде головы пуделя.

- Такой набалдашник? - спросил Брагинский, вытаскивая из стоящего рядом портфеля, откуда он ранее извлекал свежий носовой платок, свёрток с серебряной головой пуделя.

Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город

Из черновика реферата ученика 14-ой школы второй ступени Константина Константинова (тема: "Начальная история Хинтервельта: надежды и ожидания").

" Устраивать принялись неспешно и методично, с немецкой основательностью, присущей как новому префекту, так и доброй трети городских обывателей. По иронии судьбы почти все районы, населённые выходцами из Германии и Австрии, были расположены в обособленном треугольнике, насколько об этом можно судить по источникам. Префект Кюммель, избиравшийся на пять пятилетних сроков подряд, провёл ряд весьма разумных и своевременных мероприятий. Оставшиеся нимфы со своими подопечными кольшрайберами обслуживали воплощали в жизнь его решения безукоризненно и бесконфликтно, опять же, если верить источникам. Первым делом была проведена "перепись стратегически значимого имущества: промышленных предприятий, продовольственных складов и магазинов (тех, что не были взяты штурмом в первые недели Обособления), садово-огородных участков, источников воды, а также всего наличного транспорта, различных механизмов и топливных ресурсов. Особое внимание было уделено разведке природных ресурсов окружающих город новых земель и оценке их природопользовательского потенциала". Также были созданы отряды городской стражи на базе шести отделений муниципальной полиции, военной части строительного назначения и военного же сапёрно-инженерного училища. Спустя полгода была проведена перепись населения, чьи результаты, впрочем, получили широкую огласку только спустя пять лет. Как бы то ни было, почти 365 тысяч человек оказались напрочь и, вероятно, навсегда отрезаны от привычных ресурсов своего мира. Перед вынужденными изгнанниками замаячила реальная угроза голодной смерти и тотального ресурсного дефицита. Так оно, вероятно, и было бы, если бы не нимфы и их живые арифмометры аутичные протеже, именуемые савантами и кольшрайберами..."